Малайский крис
(Преступления Серебряного века Том II) - Страница 19
— Так! — Пытальников заерзал на стуле.
— Знаете ли… — нагнулся к нему Николай Платонович, — я хотел впрыгнуть в окно и… но… со мной сделался припадок: я свалился в кусты акации и… сколько пролежал, не помню… но, когда очнулся, рассвет уже наступил. Я машинально встал, прошел балконом в гостиную, оттуда… туда…
— Не надо! Не надо! Знаю! — привскочил Пытальников. — А где же был он… этот?
— Постыдно удрал… и даже не… предупредил о том… мать! Я ведь шел без предосторожности… дверью хлопнул… как она не проснулась… не понимаю…
— Да! Да! Да! — засуетился Пытальников. — Красавица ведь она была… ваша мать! Да! Красавица!
— Да! Это верно… Ею увлекались многие… — Арматов злобно усмехнулся. — Уж если у собственной дочки жениха отбила, так надо полагать…
Пытальников вдруг перекосил лицо и, приставив перо к переносице, медленно произнес:
— Ведь вы говорите про вашу мать… Ирину Петровну Арматову? Ар-ма-то-ву?!
— Ну да, конечно! — пожал плечами Николай Платонович. — Я вас немножко не понимаю…
— Нет! Нет! Нет! — замахал руками следователь. — Это я… так… между прочим. Ведь ваша мать, Ирина Петровна, была только раз замужем?
— Да! Только раз!
— Очень приятно! — весело потер руки Пытальников. — Очень, очень приятно! Госпожа Ар-ма-то-ва! И… другой фамилии нет…
— Если хотите… — Арматов подозрительно взглянул на следователя. — Если хотите, у нее была и другая фамилия…
— Как! Зачем? — выронил перо Пытальников. — Другая фамилия?.. Где указания?.. Где?..
— Я говорю то, что есть! Когда мать моя была мной беременна, она служила в театре и носила фамилию Резвиной! — громко и отчетливо проговорил Арматов.
Пытальников окаменел: он скосил глаза на дверь и застыл…
— Я не понимаю… — начал Николай Платонович, но, заметив, что с Пытальниковым что-то случилось, быстро вскочил.
— Стойте! — ринулся к нему следователь. — Тссс. Ни с места! Допрос кончен! Кончен и… все… все кончено… Читать! Читать! Сейчас прочту!
Он быстро, глотая слова, прочел показания Арматова и сунул ему перо в руку:
— Вот и все! Подпишите! Да! А я к прокурору! Ясно! Ясно! Убийство совершено в период… полного безумия… Да! Обморок, а потом…
Арматов положил перо и поднялся…
— Погодите! — остановил его следователь. — Дайте руку!.. Вот так! — Он крепко пожал руку Николая Платоновича. — Простите! Расплата! Расплата близка! Простите!!
Арматов с изумлением взглянул на следователя и медленно пошел к дверям.
Когда шаги конвойных затихли в коридоре, Пытальников подкрался к двери, запер ее на ключ и, достав записную книжку, стал быстро ее просматривать…
— Ну, а теперь прощай, Николаша, сыночек мой дорогой! — пролепетал он. — Привел Бог свидеться и довольно!.. Ирен! Красавица Ирен! Подлость! Преступление!.. Довольно! Довольно!.. Здесь… цианистый кали!.. Это, это… средство верное… К прокурору, а потом и…
Выйдя от прокурора, следователь спустился на первую площадку, стал у пролета и жадным глотком выпил яд…
Арматова судили два раза и, в конце концов, он был оправдан.
Леонид Саянский
КАТОРЖНАЯ ВЕНЕРА
Становой крякнул, будто подавился едва не вырвавшимся смехом. Рыжие усы весело шевельнулись, а левый, попорченный в стычке со спиртоносами, глаз, всегда прикрытый набухшим от вина веком, глянул на Галанцова хитро и едко.
— Эге! Понимаем, к чему вы клоните… И мы, в свое время…
Разговор подходил к сути дела. Дела, заставившего Галанцова подкараулить станового на его утренней прогулке за село.
Синее небо и смеющаяся зеленью хвоя ломаных хребтов, обступивших деревню, дрожали в слоистой раскаленности знойного утра и, ловя на себе бегающие взгляды Галанцова, казалось, знали и понимали их напряженность.
Было неловко говорить. Еще недавно такой вылощенный, Галанцов чувствовал себя пойманным школьником.
В этой проклятой командировке он окончательно одичал… Ни общества, ни женщин, ни удобства… И даже весь апломб вышколенного чиновника «для особых» — потерян…
— Да вы не тово-с… — ласково рокотал становой, предвкушавший выгоды интимной услуги. — Вы не тово-с… Чего уж тут… Дело понятное-с… Сами молоды были… Тоже как в эту дыру попали, так… изнывали-с… А относительно «предмета»… «Венеру»-с изволили заметить? Могу-с рекомендовать…
— Ах, эту поселянку? Но ведь она… Как бы это… Она замужем, кажется… — полусконфуженно, полувопросительно мямлил Галанцов.
— Это пустое-с! Не извольте волновать себя… Все они тут «с левого боку» замужем. Я это «сликвидирую-с»!
Попорченный глаз глянул снова, поощряя к откровенности, примитивной и дикой, как сама окружавшая говоривших жизнь.
— Ведь она с кем-то из ваших сослуживцев…
— Так ведь это ничему не препятствует! Мы-то ведь тоже, как никак, а люди… Понимаем… Да она «без никого» теперь. Сначала у акцизника была, но он ее в железку «почтовому» за сто монет проиграл. А потом она к крестьянскому попала. Но беспокоиться не извольте — она здоровая…
— Простите, на минутку еще… Она не… опасная?
— Пустое-с! За поджог старого мужа пришла… Раньше, точно, «характерная» была, ну, а теперь… — одеревенела- c! Хе-хе-хе! Не за что-с…
Из окон избы, отведенной Галанцову под квартиру, были видны ворота домишка, в котором жила избранница его наголодавшейся «особы». И, сидя в жилете за вторым в это утро чаем, он мог видеть все, что происходило сейчас перед воротами.
Два обтрепанных стражника, двое понятых и хмурый мужичонка с позеленевшей бляхой, отличавшей его «десятское положение» от прочего «чалдонья», обступив пожилого, кривоносого человека, подталкивали его по очереди в спину, заставляя идти куда-то. Кривоносый сверкал впалыми глазами, щерился волком и костил родственников своих врагов. Просил:
— Да вы хоть «горловичок»-то отдайте… Как я без него… Ну ж, погодите… Ах, вы…
— Хорош горловичок! — иронизировал десятский, вертя в руках длинный и узкий нож, — этаким ножом «тятьку с мамкой на печь сажать»! Обойдешься, шкура, без ево…
Группа удалялась по направлению к стану.
В распахнутой калитке неподвижно, как изваяние, стояла красивая, рослая женщина. Та самая, рекомендованная становым и прозванная местным чиновничеством «каторжной Венерой».
На ярком, нежном лице ее, в продолжение всей предыдущей сцены, не дрогнул ни один мускул, и когда ее сожитель скрылся за поворотом улицы, она глубоко вздохнула, поправила цветной платок, напущенный на лоб и, потупив глаза, ушла во двор.
— Вы, э-э… не знаете, за что арестовали вашего… э-э… мужа? — с некоторой неловкостью спрашивал Галанцов, впервые имевший дело с женщиной не из «света» и не из «полусвета», а потому не знавший, какой тон взять в разговоре с шедшей рядом по пролеску «Венерой».
— А кто их знает! — просто и равнодушно бросила та. — Это всегда так-то… Как кто «с орлами» на меня нацелится, — тую ж минуту Алексея на месяц в холодную берут… Потому он «поножовщик», «рисковый» человек… Зарежет еще…
Галанцов вспомнил станового: «сликвидирую-с!» Вот оно!
— А вы, никак, тоже «с орлами»? — спросила «Венера», и такое острое, даже без насмешки, понимание чудилось в ее тоне, что Галанцов смущенно забормотал:
— Я… вы не подумайте… Я не… затем…
Красавица взмахнула густыми ресницами и простым, до ужаса понятным взглядом остановила слова, застрявшие и перешедшие в камень.
Ночь проходила без сна. В прорезь ставня мерцал туман рассвета. Истомленное, сытое долгожданными ласками тело Галанцова горело от укусов бесчисленных блох, кишевших в душной, смятой постели. Острота обнажения во тьме минула и в сердце шевелилось что-то непонятное еще, но беспокоящее, как приближающаяся зубная боль. И теперь, после буйных ласк, эта большая, нагая женщина с влажными глазами казалась ему бедным, обиженным ребенком. Сверлила душу «ликвидация» станового. И весь давешний разговор сейчас, в этой подстерегающей совесть бессонной полутьме, будил в душе что-то похожее на изжогу. Хотелось заплатать над изломанной, когда-то цельной и красивой душой женщины, драму которой он слышал сейчас, между ластами. Хотелось что-то сделать для нее большое, хорошее, излечивающее…