Майя и другие - Страница 16

– Во времена моей юности в Берлине было все такое расписное, дамы выглядели точно австрийские ларцы – знаешь, все эти аляпистые декорированные вещи – ужас несказанный! Мой поклонник однажды прислал мне для автографа снимок, где на мне был подобный кошмар, включая пальто из леопардовой шкуры. Конец света! Разумеется, я все это носила, потому что была, как все в таком возрасте, идиоткой. Позднее, в Голливуде, я отрыла для себя Трэвиса Бентона. Скорее, мы открыли друг друга…

– То есть?

– То есть мы поняли, что можем многое получить друг от друга. Как два художника. Очень важная для меня встреча.

– Он одевал вас во всех ваших американских фильмах?

– В картинах фон Штернберга. А это самое главное. В Голливуде было только два больших кутюрье: Трэвис и Адриан.

– Адриан делал костюмы для Гарбо, верно?

Я совершил очередную бестактность, обронив имя другого божества.

С подчеркнуто вежливой неискренностью Марлен ответила:

– Не знаю. Он всех одевал в “Метро-Голдвин-Майер”. Иногда умудрялся даже эту солдафоншу Кроуфорд делать элегантной. Это говорит о том, какой у него был талант. Помню, сколько часов мы провели с Трэвисом, обсуждая, куда приладить кожаную планку, пуговицу…

– У вас сохранились эти костюмы?

– Конечно же, нет. Они были собственностью студии. После съемок их отбирали. Но это было неважно, ведь работа была уже завершена.

– Потом ваши сценические костюмы создавал Жан Луи, не так ли?

– Абсолютно! Что за дорогуша этот человек. Он еще жив?

– Думаю, жив.

– Gott, должно быть, ему лет сто! Его платья – это просто чудо! Драгоценная паутина. Для моих шоу в театре “Этуаль” он создал роскошную шляпу из страусиных перьев, которую я храню до сих пор.

– Вы еще упомянули Шанель…

– Ее пиджаки и юбки – идеальная униформа для женщин, которым приходится помногу работать. Они никогда не выходят из моды, никогда не теряют формы, даже после восьми часов, проведенных в самолете, совершенно не требуют ухода! Шанель была трудоголиком. Вероятно, ей многим пришлось пожертвовать… Она не могла сшить даже носового платка, но кроила прямо на манекене, как скульптор… Все время что-то придумывала. Была очень здоровой натурой, настоящей крестьянкой. Меня не покидало чувство, будто она вылеплена из грубой, твердой глины. У нее был один недостаток: не умела молчать. И порой несла полную околесицу.

– А что вы думаете о сегодняшней моде?

– Кошмар, это просто кошмар! Что за жуткое создание – этот пухлый блондин, который делает свои костюмы из пластиковых пакетов, в которые заворачивают жареных кур… Женщин теперь не одевают. Их маскируют. Это симптоматично для нашей эпохи. Все так убого.

– Выходит, не осталось haute couture?

– Есть несколько кутюрье старой школы, которые продолжают исповедовать определенную идею, но они воспроизводят ее снова и снова до бесконечности. В данный момент ничего нет. Но все скоро вернется.

– Почему вы так думаете?

– Потому что это абсолютно необходимо! Нельзя жить в окружении уродливых вещей.

О России с любовью

Она часто вспоминала Россию. И всегда с любовью – разумеется, идеализированной. В шестидесятые она выступала там с концертами и, по ее словам, нигде больше не встречала такого уважения к артистам.

– В вашей книге вы пишете о русской душе. А что это такое, русская душа?

– Вот у меня – русская душа.

Я про себя улыбнулся. Единственно подходящее определение – то, в котором она сама является участницей.

– Допустим. И все же, что это такое?

– Русская душа – это когда ты постоянно отдаешь. Время, деньги, все.

– И что, русские на самом деле такие?

– Естественно. У меня почти мистическая связь с русскими. Их было полно в Берлине, когда я была молода. Там они нашли приют после революции. Помню величественного старца, торговавшего иконами… Наверное, князь или граф какой-нибудь, точно не знаю… Мне нравится их энтузиазм, их энергия, то, как они могут пить, не теряя разума. Они – трагические дети. Ноэл Кауард однажды сказал, что я “реалист и клоун”. Вот тебе и отличное определение русской души.

– Вы там работали?

– Я ездила туда петь. Артисты там пользуются огромным уважением. Они по-настоящему признаны, имеют положение. Не то что здесь, где к актерам относятся как к цыганам. Журналисты задают умные вопросы. Спрашивают, кто ваш любимый писатель, а не кто любимый кутюрье… Впрочем, по правде говоря, почти все актрисы, к сожалению, больше интересуются кутюрье, чем писателями. Я обожаю Константина Паустовского. Прочла все его вещи. Его книги возвышаются, как романский собор над сельскими церквушками. По прибытии в Москву я выразила желание встретиться с ним. Мне сказали, что это невозможно, что он умирает, и так далее, и тому подобное… Но в тот самый вечер он был на моем концерте. Ушел из клиники специально, чтобы увидеть мое шоу. Есть фотография того вечера… Когда я увидела, как он взбирается на сцену, я встала перед ним на колени. Глупая фотография, но я ее люблю больше всех. Через месяц после этого он умер.

– А есть у вас еще столь же трогательные воспоминания?

– Там все трогательно. Народ, который приходил на меня посмотреть… В России намеренно держат низкие цены на театральные билеты, чтобы каждый мог пойти и насладиться прекрасным. Какие-то старушки вскарабкались на сцену, чтобы вручить мне три георгина, которые они утром сорвали у себя в саду. Эти георгины дороже всех орхидей, что я получала… Со мной произошел странный случай: я захотела посетить могилу Чехова. Несколько часов бродила по кладбищу, но не могла ее найти. Спрашивала у разных людей, те отвечали: “Идите туда, чуть ближе, в конце той дорожки”. И – ничего! Наверное, из-за того, что я не смогла найти ее… Чехов всегда со мной, меня не преследуют воспоминания о его могиле.

О войне и богатстве

– Марлен, мне хотелось бы поговорить о войне.

– Тебе сколько лет, говоришь?

– Я родился в конце шестидесятых.

– Помнишь, что я написала в своей книге? “Не рассуждайте о войне, если вы в ней не участвовали”!

– А я и не рассуждаю. Я хотел бы, чтобы вы рассказали.

– Все войны – одна и та же история, вновь и вновь, от сотворения мира: сумасшедший держит страну в своей власти и хочет захватить соседнюю.

– Но существуют же религиозные войны.

– Только Бога не приплетай! Это не более чем предлог. Все войны основаны на корыстном интересе.

– А крестовые походы?

– Замечательный пример, ничего не скажешь! Делали вид, что хотят освободить Гроб Господень, и прочая чушь, а потом, добравшись до Иерусалима, провозгласили себя королями, принцами и графами. Куда же подевалась религия? Вздор! Одни только амбиции!

– А исламские войны?

– Алчность, как всегда алчность! Крестьяне хотят завладеть землей соседа. Более того, этими странами правят сумасшедшие.

– Давайте вернемся к последней войне… Вы принимали в ней участие.

– Вот почему немцы меня ненавидят. Когда я приехала туда с концертами, меня закидали помидорами и тухлыми яйцами. Но я продолжала петь как ни в чем не бывало. Тогда они поняли: “Она – одна из нас, нам придется ее терпеть”. Но это не значит, что они меня простили.

– Откуда такая ненависть? После стольких лет?

– Немцы очень злопамятны. Не забывай, что я стала в тридцать девятом году американкой.

– Но вы покинули Германию еще до прихода нацистов к власти.

– Ja, ja… Но я отказалась вернуться. Чем только меня не пытались соблазнить. Геббельс хотел превратить меня в Эгерию Третьего рейха. Я имела бы гораздо больше денег, чем в Голливуде. Знаешь, во время войны немцы знали, что я на фронте, и получили приказ стрелять в меня. Прицельно.

– Вы смелая!

– Нет-нет, ангел мой, смелость тут ни при чем. Если знаешь, что в газовые камеры отправляют беременных женщин, перестаешь думать о себе.