Мадемуазель де Марсан - Страница 6
Проговорив это, он обнял меня. Я сошел на площадку перед гостиницей, и гондола скользнула по каналу, как летучая мышь.
Свет, проникавший из окон моей комнаты, возвестил мне о том, что кто-то меня ожидает. Я поспешно взбежал по лестнице и, найдя у себя г-на де Марсан, испытал удивление, не уступавшее по своей силе ни одному из самых неожиданных переживаний минувшего дня. Я удивился этому гостю не потому, что посещения в столь поздний час были в Венеции такими уж необычными, а потому, что не видел причины, ради которой человек его возраста и его положения пришел бы ко мне с подобным визитом.
— Садись, — сказал он, пока я пытался пролепетать несколько слов, — и будь добр ответить на мои вопросы спокойно, неторопливо и рассудительно. Мое появление у тебя, Максим, должно подсказать тебе, что мне необходимо твое внимание. Если ты ценишь мое дружеское расположение, то и я, полагаю, могу рассчитывать на твою искренность. Я думал, что ты занят или в отъезде, потому что имею обыкновение безоговорочно верить твоим словам, а между тем мне стало известно, что ты не выезжал из Венеции. Объясни же, ничего не скрывая, что именно отдалило тебя от моего дома?
Я почувствовал себя крайне смущенным и, опустив голову на руки, ничего не ответил.
— А не боишься ли ты, — продолжал г-н де Марсан, — что я невыгодно для тебя истолкую твое молчание? От друзей скрывают лишь постыдные тайны.
Я содрогнулся.
— Нет, нет, — воскликнул я в сильном волнении, — ничто постыдное не осквернило мне сердца, но помимо стыдливости, порождаемой добродетелью, есть и другая стыдливость, и моей гордости стоило бы мучительного усилия признаться в безрассудных и дерзких грезах, которые я таил ото всех и желал бы утаить даже от самого себя. Тем не менее, раз вы этого требуете, — продолжал я, не поднимая на него глаз, — будьте же снисходительны к иллюзиям сумасшедшего! Я полюбил Диану!
— Диана достаточно хороша, чтобы быть любимой, и нет такой женщины, любовь к которой могла бы быть для тебя запретной. Твоя единственная ошибка, Максим, состоит в том, что ты пытался возбудить в ее сердце участие к своей страсти, не предупредив меня о своих намерениях. Мои отцовские чувства к тебе заслуживают, право, большего доверия, и я, кажется, сделал достаточно, чтобы стать достойным его. Неужели ты думаешь, что я не постарался уничтожить преграду, разделявшую нас в глазах общества?
Едва он произнес начальные слова этой фразы, как мужество возвратилось ко мне, и я впервые осмелился поднять взгляд на г-на де Марсан.
— Возбудить в ее сердце участие к моей страсти, не предупредив вас заранее о своих намерениях! Ах, я мог бы поступить таким образом с девушкой, на которую свет смотрел бы как на равную мне, с женщиной, которая была бы рождена для меня и соединила бы свою руку с моею на радость родителям! Но я далек от мысли взволновать сердце, способное отклонить мое чувство из-за светских приличий или сословной гордости! Никогда я не беспокоил Диану изъявлением своих чувств, признаниями или вздохами, и если она жалуется на то, что моя любовь для нее стеснительна, то лишь потому, что сама догадалась о ней. По правде говоря, это сделать было, очевидно, нетрудно.
— Ты ни разу ей не сказал о своей любви, ты не знаешь, любит ли она, и тебя ли она любит? О, если б она любила тебя! Но послушай, что я скажу, ибо теперь мой черед отплатить тебе искренностью за искренность. И я так же, как ты, скажу все. Погоди! Не возражай, я твердо уверен в том, что говорю! Диана — единственное мое дитя, и я люблю ее, как любят единственное дитя, со всем обожанием, какое только может вместиться в человеческом сердце, хотя ее благородный и доброжелательный, но замкнутый и суровый характер лишает меня упоительных радостей, составляющих счастье отцов.
Вся моя жизнь с момента ее рождения прошла в непрерывных мечтах о том, чтобы обеспечить ей почетное положение в обществе, и несмотря на скромность моего состояния и временное унижение унаследованного от предков достоинства, руки ее домогались люди, которые могли бы оказать честь наиболее знатным семьям Италии. Всех их Диана, однако, отвергла. Самые блестящие качества, самые очевидные добродетели, самое нежное постоянство не смогли побороть упорство ее неодолимого своенравия, недоступного моему пониманию и обрекающего меня печально следить за тем, как угасают упования моей старости.
— Постойте, отец мой, — сказал я, перебивая его, — простите, что я, в свою очередь, вас прерываю, но это совершенно необходимо, чтобы рассеять ваши тревоги и разъяснить ваши сомнения. Уверены ли вы в том, что ее любовь не принадлежит человеку, имеющему достаточно веские основания не показываться вам на глаза, тому, кого, быть может, отвергли вы сами?
— Твоя мысль, должен признаться, не нова для меня, она приходила на ум и мне, — ответил г-н де Марсан с озабоченным видом, — но с предполагаемым тобой обстоятельством я столкнулся один-единственный раз, и если я счел необходимым скрыть его от Дианы, то сделал это лишь потому, что хотел избавить ее от негодования и душевного потрясения, которые могли бы роковым образом нарушить ее покой. Ты поймешь меня, если я назову тебе имя дерзнувшего притязать на ее руку…
— Мне не нужно знать его имя; по кипению моей крови я чувствую, что жизнь одного из нас была бы в смертельной опасности, узнай я сейчас это имя! Что вы сказали бы, благородный мой друг, — ведь душа женщин полна неразрешимых загадок, — что б вы сказали, если бы недостойный влюбленный, отвергнутый вами с таким презрением, и оказался ее избранником?
— Что я сказал бы! — воскликнул г-н де Марсан, поднимаясь в волнении с кресла. — Что я сказал бы! Я сказал бы: «Недостойная дочь, будь проклята мною навеки, и пусть гнев и мщение господа преследуют тебя с такою же неотступностью, как коршун — свою добычу! Пусть остаток дней твоих протечет в одиночестве и угрызениях совести! И пусть хлеб насущный превратится в песок под твоими зубами!..»
Он собрался продолжать, но одной рукой я закрыл ему рот, а другой обнял.
— Друг мой, да отвратит небо это ужасное проклятие от вас и Дианы и обратит его лучше на мою голову, обреченную с самого детства на всяческие бедствия и испытания! Мое предположение, очевидно, совершенно лишено оснований, и я сожалею, что его высказал, раз оно вызвало в вас столь сильное раздражение. Мне остается узнать, — продолжал я с улыбкою, чтобы поскорее рассеять его волнение, — какую долю ваших домашних горестей вы готовы возложить на меня и что именно побудило вас требовать от слабого, но честного сердца унизительного признания, которое я вынужден был только что сделать?
Г-н де Марсан сел.
— Я полагал, что заметил твою любовь к Диане, и ты подтвердил, что я не ошибся. Я думал, что она должна полюбить тебя! То же думаю я и сейчас, впрочем, может быть, потому, что желаю этого и потому, что для моего счастья необходимо, чтобы был счастливым и ты. Я приписывал ее нежелание выйти замуж чувствам, которые ты ей внушил, а твое молчание — свойственной тебе робости и деликатности, и это пустое препятствие я надеялся одолеть несколькими словами. Я хотел сказать: «Будь моим сыном по крови, как ты уже являешься или почти являешься им вследствие моей дружбы к тебе!» Вот и все, к чему я стремился. Наши дела, как кажется, еще не слишком продвинулись, но я не отчаиваюсь. В последнем письме ты писал о своем намерении послезавтра выехать из Венеции. Это будет неплохо, если я заблуждаюсь относительно чувств, которые питает к тебе Диана, потому что твои страдания, несомненно, станут более тягостными, если наши надежды окажутся ложными. С другой стороны, общество, в котором ты обычно вращаешься, по крайней мере с тех пор, как стал избегать моего, в наше время небезопасно для человека, и без того находящегося на подозрении у властей. Приходи завтра пообедать со мной и Дианою. Ты сделаешь ей предложение, которое я заранее принимаю, а от ее ответа зависит и твое, и ее, и мое будущее. Кто знает, не проснемся ли мы на следующий день под лучами более ласкового и более благосклонного солнца, нежели то, что светит мне вот уже несколько месяцев?