M/F - Страница 7
— Вот именно, что загубленная. Очень верное слово. Эта мамаша его виновата, детство загублено напрочь, и теперь, когда ему хочется сделать это нормально… ну, понимаешь, нормально… ты еще слушаешь?
— А как тут не слушать?
— Ему вроде как что-то мешает.
Ее совсем не шатало, хотя она изрядно приняла на грудь. Мы вполне трезво и твердо прошлись пешочком до Риверсайд-драйв. В маленьком лифте она обняла меня, скажем так, функционально и снова назвала прелестным мальчиком. Когда мы зашли к ней в квартиру, она сказала, что ей надо позвонить, а телефон — в спальне. На стене висели ее картины. Ты пока посмотри, сказала она, и увидишь загубленный талант. Талант, размышлял я безжалостно, поскольку юность не знает сочувствия, был загублен в зародыше. Она налепила на холст вырезки из журналов, в основном фотографии космонавтов, мускулистых качков в разных позах, солдат в противогазах времен Первой мировой войны, политиков и тому подобное, объединила разрозненные элементы прожилками красной краски и добавила речевых пузырьков, как в комиксах (БДЫЩ, ОПА, БУМС и так далее), написанных толстым маркером. К моему изумлению.
Но к моему изумлению, среди вырезок я обнаружил кусок страницы книжного обозрения из журнала «Видд», предположительно взятый в коллаж вовсе не из-за колонки текста, а из-за рекламы вишневого ликера «Черри хииринг» (согревающего душу, хотя и со льдом), и рядом с той самой колонкой текста была фотография моей аппетитной знакомой и напарницы по протесту. Вся такая серьезная, в свитере и жемчугах, с подписью «КАРЛОТТАТУКАНЬ» (Господи, это какая же национальность?) и заголовком: «Сдвиг кверху». Я прочел:
похоже, сейчас, когда сексуальный позыв человечества сжался в испуге перед ударной волной демографического взрыва, которая мчится на запад, сметая все на своем пути, центр или центры эротического удовольствия могут сместиться исключительно к молочным железам. У пышногрудой Летиции, героини романистки Тукань, есть все, что нужно для подобного сдвига кверху. Жаль, что само произведение не соответствует этому аппетитно упругому изобилию. Прозе, колышущейся, но дряблой, недостает ни характера, ни остроты. При всем соблазнительном очаровании концепции или же контрацепции, с точки зрения стилистики «Охотника до буферов», можно рассматривать как полный провал.
И все. Начало, наверное, было на обороте, приклеенном к холсту. На оставшейся части страницы начиналась другая рецензия, столь же язвительная и злая, на книгу «Племянники президента» (652 страницы, Эйнбрух. $9,95), в которой автор по фамилии Блютшанде[10] яростно, долго и нудно обличал, как это явствовало из названия, семейственность в государственной власти. Было никак не возможно узнать, насколько давним был выпуск «Видда», но в тот вечер Карлотта выглядела точно так же, как здесь, — такая же пышногрудая и все дела. Поучаствовать в акции сексуального протеста с настоящей женщиной-романисткой, чья фотография напечатана в «Видде», — тут есть чем гордиться, есть от чего испытать восторг и душевный подъем. И она совсем не такая, какой была ее проза, по мнению автора этой рецензии.
— Ты там где?
Это Ирма кричала из спальни, пока я разглядывал книжные полки. Миченер, Риббинс, Мейлер, Генри Мортон Робинсон, «Позолоченная тетрадь», но ни одной книги Карлотты Тукань. Ну, времени было навалом: я еще молод, и у меня все впереди. Так что я вошел в спальню и обнаружил там полностью одетую Ирму, возлежащую на огромной четырехспальной кровати. В комнате пахло приятной смесью ароматов: коньяка, кокосового масла, женского пота и «Калеш». Я разделся догола и принялся раздевать Ирму. Я знаю, читатель желает иметь право допуска к наблюдениям за любым сексуальным действом, которого требует ход повествования (а он требовал — и очень даже, ведь от этого зависела моя поездка на Каститу), но я всегда как-то стеснялся того, что профессор Кетеки в своей перегруженно замысловатой манере называл квазиритмической половозрелой активностью. Так что могу предложить лишь вульгарно фригидную символику, опошленного Блейка и скажу только, что она лежала, раскинувшись в этой постели, подобно Лонг-Айленду, на голубых простынях, а я ласкал местность вокруг Уонто и Ист-Норвича, пока те не вспыхнули светом, а потом я заплескался, как воды залива Фландерс, взбудораженные буйными беспорядками в Риверхеде. Разумеется, не в Риверхеде Амхерста, это было обычное совпадение. В конечном итоге скорее по ее желанию, нежели по моему, Манлингамхэттену, хоть и сохранившему верное место на карте, пришлось слить свои прорвавшиеся реки в трепетные объятия мембран Джерси-Сити и Южного Бруклина. Пушки в парке Баттери приготовились дать залп, и тут до меня вдруг дошло, что довольные мужские стоны издаю вовсе не я, поскольку они доносились откуда-то со стороны. Корабли в Верхней бухте торжественно грянули из всех орудий в многократном раскатистом благодарении, и я в два гребка выплыл на берег и увидел голого мужика, выходившего в спальню из ванной. Ирма смахнула с себя мое тело и протянула руки к мужчине. Он протянул руки к ней. Она воскликнула:
— Честер, солнце мое. Было так хорошо.
— Ирма, мое божество, моя девочка.
Они принялись ласкаться и тискаться, извиваясь в постели, и я понял, что меня использовали. Честер вошел в квартиру с собственным ключом, спрятался в темной ванной, пробравшись туда из гостиной, и предался не литературному, а литеральному, то есть буквальному, вуайеризму. Головка его члена влажно поблескивала в розовом свете ночника, пока он наслаждался посткоитальной истомой, угнездившись рядом с Ирмой. Мне, как эксгибиционисту, приходилось бороться с чувством удовлетворения, чтобы по-настоящему разозлиться. Я был искусственным членом; одним из этих японских секс-роботов, жутко сложных и запредельно дорогих; я был одноразовой эманацией Честера, пригодной для секса, но безымянной. Я бы избил их обоих, лежащих в постели и почти не сознающих мое присутствие, как если бы я был персонажем какого-нибудь полуночного телешоу. Да, я бы избил их обоих, если бы Честер не был таким огромным и мускулистым, пусть даже и лысым и немолодым. Но в любом случае я имел право на возглас:
— Деньги. Я требую денег.
Честер опешил. Он потрясенно уставился на меня своими большими темными глазами и заорал, прижимая Ирму к себе:
— Хочешь все испоганить?! Осквернить нашу любовь?! Гнусная, грязная проститутка мужского пола!
Несмотря на красивые риторические фигуры и высокие чувства, слово «гнусная», которое он произнес почти, но не совсем как «грустная», отдавало чуть ли не трогательной дешевкой. Я сказал:
— Не смеши мои яйца, если ты знаешь, что это такое.
Свои собственные я запрятал в штаны, прямо на глазах Ирмы и Честера, и быстро оделся, отмежевавшись от этой убогой сентиментальной возни. Закрыв глаза, Ирма проговорила тоном ленивого превосходства:
— Некоторые мужчины, Честер, не знают, что такое любовь.
— Наверное, ты права, моя радость.
— Их можно лишь пожалеть.
— Да, пожалуй.
— Пусть забирает все из моей сумки. В пятницу — алименты.
— Я хочу получить кое-что и от Честера, — сказал я. — Чтобы по справедливости. Он-то с меня получил немало.
— Возмутительно, — сказал Честер безо всякого возмущения.
Я понимал, что, по его представлениям, должно возмущать его в первую очередь: что я с такой фамильярностью обратился к нему по имени, в то время как он, будучи голым, находился не в том положении, чтобы отстаивать собственное достоинство. Он был маменькиным сынком, невзирая на лысину и мощное телосложение, и, как я понимаю, воспитывался в таких правилах, которые давно устарели. Он еще не усвоил нормы социального взаимодействия, соответствующие его сексуальным потребностям. И сейчас имел полное право говорить со мной очень грубо. Но рядом с ним была Ирма, а Ирму он любил и уважал. Когда я оделся и приготовился выйти в гостиную на поиски денег, он обнял Ирму так, словно хотел защитить. Как будто я мог сейчас вытащить пистолет или же запустить в спальню его мамашу.