M/F - Страница 30

Собственной плоти его. Я содрогнулся над конформистским порядком Крейг-роуд, где супермаркет был единственным поставщиком продовольствия для двух сплошных рядов одноквартирных жилых домов, примыкавших вплотную друг к другу на длинной и ровной улице без единого деревца под зловеще голым солнцем. Земля в виде песка и пыли, не удерживаемая растительностью, закружилась на ветру и попала мне в глаза. Полные слез, они были готовы принять механический раздражитель, как детонатор для взрыва отчаяния, который бы разрядил все мое напряжение. Но вокруг было слишком уж много радостных покупателей. Мясо. Не буду покупать здесь мясо. Я свернул на улицу Покока, потом — налево, на Росс-Кресент. Нин-стрит, Вентура-стрит, Редверс-лейн. Никто не знал Сиба Легеру. Я добрался до небольшого скопления маленьких магазинчиков: канцелярские товары, все для рукоделия, мясная лавка. В витрине у мясника лежал замороженный филей, из Аргентины, вне всяких сомнений, весом около шести фунтов. Вот его я и возьму. От собственной плоти его. Моя душа алчет большого, как следует прожаренного ростбифа.

— Сиб Легеру?

— Кто? Чего?

Мясник печально покачал головой, взвешивая кусок. Он был тощим, как и многие мясники. Может быть, язвенник. Среди ножей и секачей лежала пачка «Стамс». А потом его словно скрутило внезапным спазмом прорезавшейся памяти:

— Ключ у табачника, говорите? Пять долларов тридцать.

— Да, да, да.

— Ли. Спросите у Ли. Шадвелл-Парк-роуд. Сразу за Индовинелла. Знаете, где это?

— Да. Да, да, да.

Я вышел с куском мяса, завернутым в три газеты. Наконец-то хоть что-то начало проясняться. Я вернулся на улицу Индовинелла, причем нашел ее не без труда. Сперва занести ледяное мясо, пусть оно выпустит воду. А потом… Я нес его быстро и осторожно, как бомбу с часовым механизмом, которая уж скоро должна рвануть. А потом у меня за спиной мелодично рыгнул автомобильный гудок. Я обернулся: полицейский патруль. Похоже, в связи с сегодняшними чрезвычайными событиями, поставившими на уши всю полицию, та обрела сверхчувствительность и тоже мыслила в терминах тикающей взрывчатки. Я остановился, машина тоже остановилась. Это был очень красивый, ярко-красный автомобиль, отполированный почти до зеркального блеска. Водитель в обязательных темных очках не вышел наружу. Зато вышел вчерашний сержант, а за ним — скелетообразный констебль в темных очках. Я подумал: «О Боже». Кобура у обоих лоснилась на солнце, переливаясь жирным блеском. Сержант, который, кажется, отрастил под глазами еще больше слоновьих складок, сказал:

— Так. Урок, стало быть, до сих пор не усвоил?

— Вы о чем говорите? Какой урок? Есть закон, запрещающий людям ходить по улицам?

— Да, — ответил сержант. — В безнравственных целях, как всем известно. Но мы, собственно, для того и нужны, чтобы пресекать наглые выходки и глупые шутки, правильно? Твоя матушка очень расстроилась. Звонила нам, извинялась. И специально просила нас проследить, чтобы ты оставался там, где тебе следует быть, то есть там, где она за тобой присмотрит.

Значит, Ллев, как и следовало ожидать, ничего не сказал ей о встрече со своим, как ему представлялось по глупости, образом и подобием, хотя на самом деле это он был дурацкой пародией на меня. Ллев так и не угомонился. Надо быть осторожнее, а то меня опять примут на Лльва.

Я сказал:

— Послушайте. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я просто похож на него, вот и все. У меня с собой паспорт. Сейчас…

Я переложил сверток с ледяным мясом в правую руку, чтобы левой достать паспорт из внутреннего кармана. Сержант и констебль отпрянули. Нервный констебль схватился за кобуру. Сержант сказал:

— Не надо нам никаких паспортов. Дай-ка мне эту штуку.

— Это я мясо купил, — сказал я. — Для моей сестры и э… бывшей гувернантки. Они здесь рядом живут.

— Гувернантки? — В устах констебля «гувернантка» прозвучало как что-то совсем непотребное.

Сержант схватил сверток и развернул три номера «Timpu d’Grencijta». Он не мог отрицать, что видит мясо. Потыкал в него длинным указательным пальцем, но монолит винно-красного цвета не поддавался давлению. Мрачно взглянул на первую страницу одной из газет, но там не было ничего подрывающего устои.

— Наглость — второе счастье. Что твоей сестре делать здесь, когда твоя мама там?

— Это не моя мама.

— Можно было б забрать тебя по подозрению, и особенно после того, что случилось в Дуомо. Но у нас тут охота на дичь покрупнее тебя. Род, — сказал он констеблю, — там телефон есть в машине, свяжись с мистером… как его там… с директором цирка…

— Дункель, — по глупости подсказал я.

— Да, да, знать по идее не должен, но все-таки знаешь. Скажи мистеру Дункелю, Род, что нам очень не нравится, что этот Льефф шастает тут по улицам. У нас без него дел по горло. Давай, парень, делай что собирался и возвращайся домой.

Мне совсем не хотелось, чтобы мистер Дункель ломился в дверь, хотя ножницы у мисс Эммет, безусловно, всегда наготове. И мне совсем не хотелось, чтобы полиция знала, где я остановился. Поэтому я направился ко входу в «А ну-ка, парни!».

— Они там, что ли, живут… твоя сестрица и та, другая?

— Хочу взять бутылку вина.

— А ты не маловат еще пить вино? Опять напьешься, начнешь буянить, жесты показывать нехорошие?

— Хочу приготовить baeuf a la bourguignonne.

— Фуфло заграничное.

Констебль, как я заметил, приказ не выполнил. Возможно, в машине и не было телефона, только обычная рация для связи с участком. Сегодня, в день неудавшегося покушения, в участке вряд ли обрадовались бы запросу передать сообщение в цирк. В любом случае у бродячего цирка едва ли есть свой телефон, разве нет? Хотя, может быть, мистер Дункель арендует какой-нибудь постоянный офис. Но все равно было ясно, что сержант хотел просто меня припугнуть. На самом деле никто в здравом уме не поверит, несмотря на все внешние вроде бы очевидные признаки, что я и есть тот самый урод и похабник. Я заставил сержанта поволноваться, а для людей его типа волнение — это уже повод для драки.

В «А ну-ка, парни!» остался только один посетитель — Эспинуолл, храпевший во тьме. Мануэль подошел очень не сразу, продал мне бутылку какого-то местного пойла, черного как мазут. Стоила эта радость всего двадцать пять центов: цена говорила сама за себя.

Я бы расплакался от разочарования, но для взрыва мне не хватало той самой песчинки, попавшей в глаз. Жаркое шипело в духовке; Катерина грызла ногти под старый фильм по телевизору; мисс Эммет сидела, выпрямив спину, в своем кресле (чуть поодаль от того, в котором сидел я) и рассеянно улыбалась про себя, пока ее внутренний личный киномеханик крутил топорно смонтированный фильм о ее собственном прошлом, возможно, с моим в нем участием (в роли Майлса Фабера — никому не известное юное дарование). Я курил «синджантинки» одну за другой, затягиваясь до самой диафрагмы, и скрепя сердце благодарил Господа Бога за сию малую милость. Табачник по имени Ли был человеком неопределенно-восточного происхождения и держал у себя в лавке некоторый запас восточных марок («Джи Сэм Со» например), да, сэр, дорого, а что делать, таможня зверствует, ввозные пошлины все растут. Он отдал мне ключ, о котором, по его словам, никто не спрашивал уже много лет. Он узнал его в связке других ключей по трем ножевым насечкам на головке. Дом на улице Индовинелла, а вот номера он не знал. Никогда там не бывал; ему недосуг, надо за лавкой присматривать.

Я стучался по все дома на улице Индовинелла, чуть ли не бился о двери, и сердце бешено билось в груди, едва не сбивая меня с ног, но люди считали, будто я что-то там продаю или просто сошел с ума. Обычно мне открывали сердито жующие мужчины, иногда — с салфеткой, зажатой в кулаке. Приличный район, люди пользуются салфетками за столом. Явно не место для Сиба Легеру.

— Милый мой мальчик, — сказала мисс Эммет, когда я в третий раз разразился горестными стенаниями, — молодым людям, у которых вся жизнь впереди, не стоит бегать по улицам в поисках старых музеев. Мой зять из Крайстчерча был музейным работником, и до добра это не довело. Видишь, ты даже забыл про безе, потому что все думал о своих музеях.