Лжесвидетель - Страница 29

– В честь чего праздник?

– В честь нашего пребывания на острове, – сказала она, – круглая дата. Ты будешь доволен.

А потом они пили, сидя прямо в траве возле какой-то развалюхи, и

Захар еще раз поразился, какая невкусная водка получается из местных растений и что вообще бывает, когда люди не разбираются в продуктах.

Пить он не умел, питье быстро ударило в голову, он уже не разбирал, что говорили ему Левитины, пытающиеся определить генеалогическое родство, а только умолял себя не поддаваться их напору, как можно скорее перестать глотать эту бурду, закусывая какими-то листьями, потому что от долгого питья у него начинал болеть желудок, и успокоить боль можно было только одним способом – лечь животом на какой-нибудь твердый предмет, лучше на край стола, и так пролежать целый час, умирая от боли.

Но толпа разбушевавшихся родственников не хотела успокаиваться, у них не было фотографий, и они на пальцах пытались объяснить, кого из

Левитиных имеют в виду, когда просят его вспомнить. Один даже принялся рисовать портрет своей жены, рисовал он отвратительно плохо, жена вышла некрасивой, он сам порвал этот портрет.

– Тише! – услышал Захар, повалившись на траву. – Тише! Кажется, он утомился, бедненький.

Захар проспал весь день. Когда проснулся, рядом с ним дремала какая-то старушка, прислонившись к хибаре. Вероятно, Левитины устали ждать, пока он проснется, и, оставив старушку сторожить, ушли.

Гуляние шло вовсю. Безупречное обоняние Захара определило даже запах жареного мяса, которого он не слышал ни разу за все время пребывании на острове.

Потом он услышал страшный рев и подумал, что наступил конец света, но это ревела толпа, просто так, в воздух, объединившаяся в радости.

Она ревела истошно, надрываясь; кому не удавалось перекричать других, начинали выделывать ногами такие бесстыдные кренделя, что

Захар ахнул.

Здесь не было людей, стыдящихся своего тела, здесь были прекрасные тела, которых не нужно стыдиться, но были и такие, от которых хотелось бежать и бежать – грузные, разбитые, как колымаги, с толстыми целлюлитными ногами, с грудями, обвисшими до пупков. Здесь был человек, у которого изо рта торчал громадный кончик языка, не помещающегося во рту, и человек этот тоже орал, не забывая при этом приятно улыбаться. Здесь были ухоженные важные старухи и молодки, махнувшие на себя рукой. Здесь были мужчины такой красоты – поискать не найдешь, и были косые, кривые, лысые, в очках, возбужденные тем же самым пойлом, от которого у Захара разрывался живот. Они плясали на траве, задыхаясь в танце, целуясь взасос, будто не рассчитывали жить долго, а постоянно прощались.

«Успокойтесь, – хотелось крикнуть Захару, – еще успеете! У нас уйма времени».

Но его никто бы не расслышал, а главное, втянули бы в танец, а он не любил танцевать, если только с какой-нибудь юной красавицей, благонравной и тихой, и чтобы вести ее на расстоянии вытянутой руки от себя, блаженствуя, что ты еще мужчина, что ты еще способен так вести.

– Здесь где-то должны быть мои, – сказал верзила ^61 ЖЖЖ, подсев к

Захару в траву. – Но как их разглядеть в такой толпе? У вас что, каждый раз такие оргии?

– Я здесь случайно, – сказал Захар. – А почему вы говорите «у вас»?

Вы-то сами откуда?

– Я – чужой, – сказал человек. – Я вообще русский, только вы меня не выдавайте. Я вам передать не могу, как трудно было добираться.

Попробуйте, убедите немцев, что я еврей, что меня уже как бы и нет, а потом выбраться и добраться. Оказия вышла. Африка-то не вся у них!

– У кого «у них»?

– Что вы дурака валяете? У немцев, у ваших благодетелей, вы что, не знаете, что война идет?

– Какая еще война, – спросил Захар, чувствуя, что умирает.

– Вторая мировая война. Вот чудак. Она уже обратно идет к Берлину.

Чем вы здесь, дураки, занимаетесь?

И тут Захар сквозь вой толпы, завывание дудок, всеобщего веселья закричал так, что верзила схватил его за шею и пригнул к земле.

– Что вы делаете? Что вы делаете?

– Там же мой сын, – кричал Захар. – Я оставил моего сына.

– Ну и что? – сказал верзила. – Вам легче. Вы оставили, я потерял.

Лучше взгляните на фотографию. Встречать не приходилось?

На фотографии на фоне памятника вельможе в древнеримской тоге с живым голубем на голове стоял сам верзила, улыбаясь рядом с молодой женщиной и двумя детьми.

Лицо женщины напоминало кого-то Захару, но вспомнить он не мог.

– Это Одесса, – пояснил незнакомец. – Соборка. Соборная площадь. Мой город. Я там родился. А вот их сожгли, – сказал он, все еще держа фотографию перед Захаром. – Не видели?

– Кто? – с ужасом спросил Захар.

– Румыны. Загнали в сарай и сожгли.^62 У меня жена – еврейка. Всех соседей сожгли. Я когда в Одессу вернулся – никого не нашел. Не видели?

– Как я мог увидеть, – тихо сказал Захар, – когда их сожгли?

– А вас самого пощадили, вы думаете? – спросил презрительно верзила.

– Вы – чистенький?

– Меня никто не трогал, – сказал Захар, понимая, что говорит какие-то нелепые вещи. – Я сам ушел. Без боли.

– Повезло, значит! А моих вы не видели? Женщина такая веселая, Варей зовут и двое ребят: Митя и Данечка.

Только в этот момент, вглядываясь в орущую толпу, понял Захар, что вместе с жизнью Бог забрал у него зрение и догадку. Они не танцевали, они не пели, они умирали еще раз у него на глазах, ему было разрешено наблюдать за их медленным умиранием, а он-то думал, что пытается накормить живых, какой дурак. А он-то, он-то сам живой или тоже один из них?

– Вот я и добрался до рая, – тихо сказал верзила. – Дед, у тебя водка есть?

Захар поднял лежащую рядом со старухой бутылку, оставленную, вероятно, однофамильцами для него, когда он проснется.

– Так вот в чем дело, – сказал он. – Это многое объясняет.

– Ах ты бедолага, – сказал верзила, отстраняя бутылку от губ. – А ты и не знал?

– Я догадывался, – сказал Захар, – но это так непросто. У меня там остался сын.

– Не пропадет, – сказал верзила, допивая. – Не пропадет. Если родился после войны, не пропадет.

И тогда Захар вспомнил, почему он давал кровь в том вагончике, зачем нужно было это переживание, ну, конечно же, скарлатина, всего лишь скарлатина, и умирать от нее совершенно необязательно, а вокруг вагончика было лето, и трамваи ходили, и плодики шелковицы лежали на тротуаре, а люди наступали на них случайно и смеялись чему-то своему, только один человек плакал – пожилая медсестра, делавшая процедуру, она увидела, как они взглянули друг на друга, отец и сын.

– Я вспомнил, я вспомнил, – сказал Захар. – Я вспомнил, где видел ваших. Нам надо возвращаться. Жаль, что мы оба пьяны, но, если уж пошла такая музыка, что тут поделаешь.

И они, поддерживая друг друга, не давая сбить себя с ног, направились сквозь толпу.

Чем ближе был сектор «Б», тем больше сомневался Захар, что ему нужно было вести туда одессита.

Он все время просил у того фотографию, вглядывался, возвращал обратно, мусолил пальцами, так что одессит в конце концов не выдержал и сказал:

– Знаешь что, Захар, если мы не найдем мою жену, я тебя, пожалуй, убью.

– Напугал, – ответил Захар, и они оба рассмеялись.

Одессит заметно устал с непривычки, и, хотя старался поспевать, сбивчивое дыхание выдавало одышку, отчего Захару стало его невыразимо жалко.

– Это у тебя первая жена? – спросил Захар

– Одна-единственная.

– А у меня их было три, – сказал Захар и попытался вспомнить всех трех своих жен, но ничего, кроме лестницы, по которой он гнался за одной из них, пытавшейся от него убежать, за другой, такой пьяной, что он гнал ее в шею по той же лестнице вниз, волнуясь при этом, чтоб не убилась, за третьей, которая, поднимаясь в его дом, все время жаловалась, что лестница такая скверная, ход тяжелый, как можно жить на таком тяжелом ходу. А больше он вспомнить о них ничего не мог.

Они прошли мимо ангара, на двери висела ободранная на раскурку рукописная афиша, по страшному ее виду можно было судить, что премьера оперы «В раю» давно состоялась.