Людовик XIV, или Комедия жизни - Страница 10

— Но как вы могли прийти к такому безрассудному решению? Что дает вам повод думать, будто я вас больше не люблю, будто я ставлю свою супругу выше вас? Мое письмо недостаточно ли сказало вам о моем несчастии? Почему вы хотите еще эту обиду прибавить ко всем моим горестям?

— Вы, может быть, еще не настолько любите принцессу, чтобы решиться оттолкнуть меня, но я не хочу выжидать этой минуты. Когда-нибудь вы полюбите ее, да уже и теперь вы ее любите: не будь этого, вы бы, конечно, не закрыли бы передо мной свою дверь после недельного отсутствия! Вам бы не было совестно явиться рядом со мной перед лангедокским дворянством, как бывало прежде, вы не стеснялись вместе со мной объезжать войска. Я хочу облегчить вам этот шаг. Когда меня не будет, — она обратила к нему свой влажный, голубиный взор, — вы скоро меня забудете.

— Весь свет, кажется, в заговоре против меня! — вне себя воскликнул принц. — К черту все это величие, которое дает мне только одно горе и страдание! Да или нет, любите ли вы еще меня, Флоранс? Отвечайте по совести!

— Если вся моя жизнь не дала еще вам ответа на этот вопрос, Арман, так знайте, что наша разлука будет, может быть, смертью для меня!.. Ведь это не первая жертва, которая принесется всепоглощающему кардиналу.

— Клянусь вам, милая Флоранс, пока чувство еще живет во мне, моя любовь неизменно будет принадлежать вам.

Вы будете моей единственной радостью. Никогда не оставляйте Пезенаса и распоряжайтесь мною так, как будто я никогда и не видел мазаринского дома. Желаете вы этого?!!

— Если только вам не тяжело будет переносить тиранию моей любви! — засмеялась она, прислонившись головой к его плечу.

— Никогда, о, никогда! Если бы Мазарини даже золотыми цепями приковал меня к себе, то и тогда мое сердце не будет в его власти! — Он обнял ее в сильнейшем волнении. — Но я должен попросить у вас одну вещь. Это маленький медальон с моим портретом, я, — он покраснел, — обещал его одному приятелю в Париже.

— Приятелю или приятельнице, монсеньор? Это единственный ваш подарок, который я бы не отдала при расставании.

— Конечно, приятелю. Зачем вам этот портрет? Ведь вы постоянно будете иметь перед собой оригинал! Да к тому же я обещаю вам в самом непродолжительном времени другой, хотя бы должен был для этого выписать самого Лебрена из Парижа. Позвольте мне самому взять его! — Он распутал, смеясь, на шейке красавицы золотую цепочку и снял с ее груди покрытый бриллиантами портрет, который поспешно спрятал. — Нарядитесь же получше, моя милая! Я за обедом хочу вас представить своим гостям. Вы сделали мне сюрприз, вызвав сюда труппу Бежар, это прекрасно. Пускай они дают свои представления, пока не надоедят нам. Но я велел перевести их в город: им невозможно оставаться здесь, не стесняя наших гостей.

— Как прикажете, дорогой принц. Но в таком случае нужно заплатить за их стол и квартиру, потому что без этого условия они ни за что не приехали бы из Лиона.

— Все, моя дорогая, хорошо, что бы вы ни сделали.

Вы должны быть полной госпожой в моем доме. Вот еще что: я взял двух мальчиков себе в пажи, двух братьев, Лорена и Марсана. Революция похитила у них отца, им нужно дать приличное воспитание. Аббат будет их учить, вы же возьмите младшего Марсана себе в пажи. Он еще ребенок и довольно ограниченный, его нескромности опасаться нечего.

— О, позовите его сейчас сюда, я хочу доказать, как ценю ваши подарки.

— Сию минуту, еще слово к вам, аббат. Сожалею, что оно будет так строго. Вы служитель церкви, и потому с вашей стороны неблагодарность, неверность и измена преступнее, чем со стороны кого-либо другого. Будьте откровенны со мной, никто, кроме мадам, вас не услышит, и я прощу вас, хотя, конечно, уже не потерплю вашего присутствия в моем доме.

— Что угодно вашему высочеству?

— Вы знаете, что моя секретная переписка была украдена необъяснимым образом. Кардинал показал мне эти самые бумаги после свадьбы у себя в кабинете и сжег их.

— Бумаги? Кардинал?! — Даниель побледнел.

— И вы, клятвопреступник, вы отдали их Мазарини! Сознайтесь!

Аббат стоял со сложенными руками, бледный и неподвижный.

— Нет, это невозможно, принц! — воскликнула госпожа Кальвимон. — Я ручаюсь, что он не способен на такую низость.

Даниель оправился:

— Ваше высочество, я не знаю, каким образом бумаги очутились у эминенции.

— Так ли? Поклянетесь ли вы в правдивости ваших слов?

— Клянусь, принц!

— В таком случае простите мне мое подозрение… Пойдемте со мной и приведите сюда Марсана. До свидания, милая Флоранс, я сам поведу вас к столу!

Он поцеловал ее руку, вошел в свой кабинет, дверь которого уже не затворял, и передал Марсана священнику.

Когда аббат и Флоранс остались вдвоем, оба вздохнули с облегчением.

— Ну-с, Даниельчик, не крепче ли он теперь у меня в руках, чем прежде?

— Падаю ниц перед вашим умом и находчивостью.

— Ха-ха, теперь ничто на свете не поколеблет слепой привязанности ко мне Конти.

Даниель улыбнулся, поклонился и оставил красавицу одну заняться своим туалетом.

Задумчиво вошел принц в свой рабочий кабинет, где дожидались Гурвиль и Фаврас. Он вынул портрет из кармана, мрачно взглянул на него и подошел к письменному столу. Лорен подскочил к нему и придвинул кресло.

— Что вам угодно, господа?

— Вы приказали нам дожидаться здесь, ваше высочество, кроме того, я должен доложить, что Серасин приехал, полицейский служитель тоже здесь с двумя людьми.

— Хорошо, Гурвиль, а вы, Фаврас?

— Труппу Бежар перевезли в город, чем она очень недовольна. Содержательница и Мольер, их доверенное лицо и режиссер, явились сюда объясниться по этому поводу с вашим высочеством.

— Пустяки! Пусть подождут, мне нужно остаться одному на полчаса. Позаботьтесь, Гурвиль, чтобы один из слуг приготовился ехать сейчас же в Париж. Он должен отвезти письмо в монастырь девы Марии. Надеюсь, что это будет исполнено со всей аккуратностью.

— Не сомневайтесь, ваше высочество!

Интендант и шталмейстер удалились в переднюю, а принц стал писать письмо своей супруге.

Бессердечно и язвительно написанная эпистола эта тем не менее взволновала писавшего. Он непременно хотел выйти из глупого хаоса чувств, освободиться от сердечной слабости, овладевшей им под влиянием горячих взглядов Мартиноци. Конти думал, что, вложив портрет в пакет и передав его Гурвилю, он действительно сделал великий шаг к своей независимости и теперь уже не имел надобности думать о черных глазах. Это убеждение сделало его веселее.

— Впустите теперь актеров, Фаврас!

На пороге кабинета показалась тридцатичетырехлетняя женщина со стройными еще формами, некогда, вероятно, красивая, но теперь уже сильно поблекшая от излишнего употребления румян; цвет лица ее приобрел тот грязноватый, свинцово-сероватый оттенок, который так безобразит немолодых уже актеров; к тому же у нее были красные волосы. Ее одежда, далеко не грубая и не бедная, отличалась излишней пестротой и безвкусием.

Несмотря на некоторую сдержанность и боязливость в присутствии принца, в ее движениях и взглядах проглядывало известное нахальство, которое она тем менее могла скрыть, чем более чувствовала себя оскорбленной высылкой труппы из замка в город. Это была девица (по тогдашним полицейским уставам всякая актриса была девицей) Мадлена Бежар, содержательница тех странствующих актеров, которые стяжали в Лионе такую большую известность. Принц едва удостоил Мольера взглядом, но не смог скрыть улыбки, когда ему представили Мадлену.