Люди тут у нас - Страница 2

— А он пахнет, этот рыбий жир? — спросила я.

— Воняет, — ответила бабуля.

«Ну раз воняет, хорошо, что я его не пью», — подумала я.

Бабуля не так давно сделала себе очень странную прическу: она поставила спереди челку козырьком, а сзади, над затылочной ямкой собрала волосы в маленький пучок.

— А челку… можно потрогать? — спросила я и смутилась под возмущенным бабулиным взглядом.

Порою бабуля подолгу не приглашала меня к себе.

— Может, поиграем? — предлагала я.

Но она, едва высунув нос в щелку между занавесок, отвечала категоричным отказом:

— Нельзя.

Потом бабуля надолго попала в больницу. Я уж было подумала, что она умерла, но тут ее выписали. Она, как и раньше, иногда звала меня к себе, но я уже училась в третьем классе и почти перестала заходить к ней. Я спросила: «А там, в больнице, давали этот рыбий жир?» Она покачала головой и горделиво прибавила, что у нее не та болезнь, которая лечится рыбьим жиром. После этого бабулю госпитализировали еще дважды и дважды выписывали. А потом она вдруг стала обычной бабулькой: начала копаться в саду, сметать с дорожек опавшие листья и баловать маленьких детей.

Он называл это конторой, но вообще это была просто беседка в парке.

В школе он практически не учился. Одевался в старую школьную форму. Не обычную, которая черная, а такую — лилово-коричневую, как фасолевая пастила. Проходя рядом с ним, можно было уловить запах нафталина.

Братец, как мы его звали, был не особо разговорчивым. «Поставить штампик?», «Рассчитайтесь, пожалуйста», «Ну и льет же сегодня» — пожалуй, только эти три фразы он и произносил. Даже в самую солнечную погоду следовало неизменное «ну и льет же сегодня».

В контору братец всегда приносил подушку дзабутон для сидения и тетрадь. Огрызком карандаша он выводил в тетради свои рисунки.

Братец не использовал подушку, а садился в позу сэйдза прямо на голую скамейку. Но если кто-то заходил в беседку, братец предлагал ему присесть на дзабутон — переворачивал подушку и подталкивал ее в сторону вошедшего. Я боялась разговаривать с братцем один на один, поэтому всегда ходила в беседку с Канаэ-тян.

Канаэ-тян была немного злюкой.

— А ну, скажи таблицу умножения на два! — например, командовала она братцу.

— Поставить штампик? — тихонько отвечал братец и умолкал.

Я ходила к братцу одна всего два раза. Первый раз был в тот день, когда по прогнозу обещали ужасный тайфун. Я очень беспокоилась за него и заглянула в беседку. Братца там не было. Второй раз был почти сразу после этого — я принесла братцу остатки школьного обеда. Положила ему на колени жареную булочку с сахаром, но он не стал ее брать, просто стряхнул. «Рассчитайтесь, пожалуйста», — сказал он. Я так расстроилась, что даже затопала на него ногами, мол, как же так, ведь я же специально не ела булочку, чтобы тебе ее принести… Братец здорово испугался, изо всех сил зажмурился и закрыл ладонями уши.

То, что он старше всего на четыре года, я узнала, только когда окончила начальную школу и пошла в седьмой класс. В то время братец уже перестал приходить в свою контору. Время от времени я сталкивалась с ним на улице. В ответ на мое «Добрый день» он спрашивал: «Поставить штампик?» Когда я говорила: «Не надо», он отвечал: «Что ж, рассчитайтесь, пожалуйста». И всегда после этого — независимо от того, кивала ли я, соглашаясь на его просьбу, или отрицательно качала головой, — уходил, заметно ускоряя шаг.

В Доме детского досуга проходила выставка рисунков братца, и мы с Канаэ-тян решили пойти. Всю поверхность альбомных листов заполняли нарисованные восковыми мелками животные, корабли в море, разные цветы. Я не могла оценить качество и не поняла, хорошие это рисунки или нет, но подумала, что они очень крутые.

Братца в итоге показали по телику, и он стал немножко знаменитым. Школьная форма осталась в прошлом — теперь он носил джинсовые комбинезоны и полосатые рубашки. Когда я встречала его на улице, он все так же спрашивал меня: «Поставить штампик?» В одну из таких встреч я не стала ему отвечать, а просто молча уставилась на него и смотрела не отрываясь, пока он не сказал: «Жареные булочки с сахаром очень вкусные». Этих слов я раньше никогда от братца не слышала. Не дожидаясь моего ответа, он поспешно ушел.

Братец умер в тридцать три года. После его смерти был опубликован альбом его работ, тираж которого, по слухам, распродался на ура. Я даже полистала альбом в книжном, но напечатанные в нем репродукции были неприятно плоскими по сравнению с оригиналами, которые я когда-то давно видела в Доме детского досуга.

У Канаэ-тян была старшая сестра. Длинноволосая синеглазая старшая сестра. Хотя цвет глаз у нее был как у иностранки, плоское лицо имело совершенно японские черты.

— Она мне не сестра, просто чужой человек, — говорила Канаэ-тян иногда про свою старшую сестру. Канаэ-тян всегда была злюкой. Хотя разница между ними была два года, старшая сестра побаивалась младшей.

Их семья жила в двухэтажном доме. На первом этаже — гостиная и кухня, на втором — спальня родителей и детская комната. В родительской спальне стояла двуспальная кровать, по тем временам довольно большая редкость. Мы с Канаэ-тян любили пробираться туда украдкой и прыгать вдвоем как сумасшедшие на этой кровати.

В один из дней, энергично прыгая, мы вдруг заметили, что в дверях стоит старшая сестра Канаэ-тян. Она молча смотрела на нас.

— Только попробуй рассказать маме, сразу получишь! — угрожающе сказала Канаэ-тян сестре.

Та развернулась и быстро сбежала вниз. Через очень непродолжительное время на лестнице послышались шаги — это поднималась мама Канаэ-тян. Дверь распахнулась, но мы-то с Канаэ-тян, конечно, уже не прыгали на кровати, а с невинным видом сидели на полу, изображая, что играем в куклы. Мы успели заскочить в детскую и взять их, едва заслышали шаги.

Будучи изгнанными из спальни, мы пошли в детскую. Сестра была там. Со словами: «Вот сейчас и получишь!» — Канаэ-тян принялась ее щекотать. Я присоединилась. Поначалу это казалось обычной детской шалостью, но спустя некоторое время сестра Канаэ-тян начала вести себя странно. Сначала она судорожно смеялась, а потом вместо смеха стали раздаваться какие-то сдавленные звуки — не то всхлипывания, не то икота. В конце концов она повалилась лицом вниз на пол и застыла, растянувшись во весь рост. «Сестра щекотки боится», — коротко пояснила Канаэ-тян. Мы перевернули сестру на спину. Из уголка ее рта медленной каплей стекла слюна. Я немного успокоилась, увидев, что сестра дышит и глаза у нее открыты. Синие глаза, влажные от слез.

Через какое-то время после этого случая я заглянула к Канаэ-тян. Она как раз отправилась куда-то играть, и дома была только ее старшая сестра. «Зайдешь?» — спросила она, и я почему-то не смогла отказаться.

Мы поднялись в детскую, и сестра Канаэ-тян достала из ящика стола маленькую шкатулку. Раздался щелчок — это она открыла крышку. Внутри лежала желеобразная белесая субстанция. Когда я спросила, что это, она сказала: «Это мозги. Кукольные мозги. Вон той Тэмми, видишь? На полке».

Там, куда показывала пальцем сестра Канаэ-тян, лежала на полке кукла — блондинка Тэмми. В тот день, когда в родительской спальне мы делали вид, будто играем в куклы, Канаэ-тян играла именно с ней. «Все ты врешь», — сказала я. Сестра Канаэ-тян тихонько засмеялась.

Я кубарем скатилась по лестнице и выбежала на улицу. Даже не надела туфли как следует — бежала со смятыми задниками. Один раз туфля слетела у меня с ноги. Я в панике напялила ее обратно и побежала дальше. Кукольные мозги не были чисто белыми, по краям у них чернело что-то, похожее на грязь.

Черныш был настоящим зверем.

Черныш — так мы называем черного пса, которого держит Киёси Акаи. Сам Акаи зовет Черныша Джоном, но пес вообще ни капли не похож на Джона. Самая обычная черная псина, которую иначе как Чернышом и не назовешь.