Люди тут у нас - Страница 1

Под раскидистой дзельквой валяется белая тряпка. Я подошла и приподняла тряпку — под ней обнаружился ребенок.

— Ты чего? — уставился на меня подозрительно.

Узкоглазый такой. А брови, по контрасту, широкие. Не очень понятно, мальчик это или девочка.

— Ой, извини.

Хоть я и извинилась, он продолжал смотреть с подозрением. Я спросила, мол, в прятки играешь? Ребенок энергично покрутил головой из стороны в сторону:

— Я тут, вообще-то, живу!

Тряпка большая, размером с платок фуросики. Детские пятки утопают в разросшейся траве.

Я попятилась, потом развернулась и пошла оттуда. Уходя, продолжала чувствовать спиной его взгляд. Тело ребенка было покрыто густым пушком.

На следующий день тряпка снова лежала под дзельквой. «Поднять, что ли?» — подумала я, но прежде чем успела это сделать, прямо на меня из-под тряпки выскочил вчерашний ребенок.

— Пошли давай! — Он двинулся вперед.

Я вовсе не собиралась подчиняться, но он двигался как раз в направлении моего дома, — естественно, получилось, что я иду за ним. Так он и довел меня, ни разу не сбившись, до дверей моей съемной квартиры.

— Открывай давай! — повелительно сказал он.

Я не сумела возразить, и вместе мы вошли в квартиру. Так ребенок поселился у меня.

Мне повезло: ел он очень мало. И тому же оказался на редкость хорошим слушателем. Понимающе кивая, он с энтузиазмом выслушивал мои рассказы о проблемах на работе или жалобы на бессердечного любовника.

После ванной ребенок всегда входил в раж. Кривлялся, заводил какие-то странные танцы голышом. Его маленький писюн подпрыгивал в такт движениям — очевидно, ребенок был мальчиком.

Иногда он надувался и уходил из дому. Если после этого он не появлялся больше недели, можно было пойти к дзелькве и найти его там, спящего, под белой тряпкой.

Когда я спрашиваю: «Ты зачем ушел?», ребенок всегда отвечает: «Сам не знаю».

У меня есть сомнения в том, что он человек. Впрочем, мне без разницы.

Вот так и живем уже тридцать лет.

Тридцать лет, а он все тот же ребенок. Ест все так же мало и всегда готов меня выслушать. Продолжает странно танцевать голышом, надувается и уходит из дому.

Он настолько не изменился, что теперь мне стало окончательно ясно: ребенок — не человек.

Человек бы изменился.

Я, в отличие от ребенка, постарела. Он поначалу не казался мне каким-то особенно милым, а теперь я умиляюсь, глядя на него. У меня появились причуды. Я купила квартиру в кондоминиуме. Завела собаку. И трех котов. Начала бояться смерти.

После того как собака и коты умерли, со мной остался только ребенок. Еще немного — и останется только он один.

— Зачем ты сюда пришел? — как-то спросила его я.

Он подумал немного и ответил:

— Секрет.

— Если издеваться над курами, то в аду, куда ты попадешь… Так вот, там будет гигантская курица, и она будет тебя клевать, топтать и плеваться огнем. И это будет длиться вечность. — Дядюшка-фермер говорил, а я слушала.

Дядюшка был потомком боковой ветви самой крупной и зажиточной тут у нас крестьянской династии. То есть когда-то это была крестьянская династия, но с развитием прогресса семья распродала почти все свои угодья, и теперь они застроены многоквартирным жильем и типовыми домами под ключ. Дядюшка у себя на участке разводил и коз, и кур, но никто из прямых потомков династии сельским хозяйством уже не занимался. Вся молодежь подалась в офисные служащие и ездила на работу в Токио — кто в Симбаси, кто в Синагаву.

Кур у дядюшки-фермера в хозяйстве было штук десять. Некоторые с гребешками что надо, другие — изрядно потрепанные жизнью.

— Сильные клюют слабых, — так объяснил дядюшка.

Мне хотелось посмотреть на клюющих друг дружку кур, и я пристально наблюдала за дядюшкиной птицей, но увы. Куры разбредались по участку во все стороны и, казалось, абсолютно друг другом не интересовались.

У дядюшки не было одного глаза. Он рассказал, что потерял его на войне. Ему вставили искусственный глаз, который не двигался. Со словами «на вот» он как-то вынул его из глазницы и показал мне. Это была круглая штука мутного белого цвета размером заметно крупнее большого шарика марбла.

Дядюшка держал свой искусственный глаз правой рукой и совал мне его под нос, угрожающее повторяя:

— На вот, на! — Он знал, что мне страшно.

Недавно я ходила в один большой музей, и там висела картина «Куриный ад». А я-то думала, дядюшка-фермер все нафантазировал. Свиток «Сказания об аде». Эпоха Камакура, XII век. Национальное достояние. Гигантская курица с чешуйчатой грудью распростерла два белых крыла.

Иногда дядюшка издевался над курами. Он насыпал им в кормушки корм, и они тут же сбивались в кучу. Тогда он отгонял их от кормушек пинками. А если настроение у него было плохое, то он принимался гонять перепуганных кур по всему двору.

Куры давали много яиц. Дядюшка складывал куриные яйца в бамбуковую корзину. Но с каким бы вожделением я ни глядела на эту заполненную доверху корзину, он так ни разу со мной не поделился. Кур, которые переставали нестись, дядюшка не убивал, давал умереть своей смертью. «Ненавижу сворачивать им шеи», — говорил он.

Я однажды увидела, как он закапывает на заднем дворе мертвую курицу, и спросила, почему он ее не съел.

— Кур, которые умерли своей смертью, не едят, — ответил он.

Я не знаю, где нынче обитает дядюшка-фермер, что с ним сейчас. После того как я пошла в седьмой класс, я перестала его навещать. Вот и все. На месте его дома теперь стоит небольшое белое здание, в первом этаже которого расположены антикварная лавка и кондитерская. В этой кондитерской очень вкусные «Монбланы».

Имени я не помню. Называла я ее просто «бабуля». Хотя сейчас понимаю, что ей было тогда лет сорок пять, ну или чуть ближе к пятидесяти. Раз в три дня после уроков я обязательно ходила к бабуле в гости. Мне гораздо больше нравилось играть с ней, чем с друзьями. Друзья у меня были совсем дикие.

Бабуля всегда была одна. «А я вот снова дома сижу», — приглашала она меня зайти. У нее было просторно. Несколько раз я видела фигуру мальчика, кажется помладше меня, но он сразу же уходил куда-то в глубь дома. В комнате, где мы играли, на низком столике котацу лежала традиционная узорная бумага для поделок, игральные карты ханафуда и было приготовлено все для чаепития: термос с кипятком, заварочный чайник, пиалки и жестяная цилиндрическая коробочка с чаем.

Мы с бабулей всегда играли в ханафуда. Вообще-то, по-настоящему играют втроем, но нас было двое, так что под конец, когда карты на руках заканчивались, мы играли прямо из колоды. Поэтому редкие для игры втроем комбинации — тройки красных и синих лент, а также четверки или пятерки «сияющих» карт — собирались почти сразу. Это было великолепное чувство.

Иногда бабуля говорила: «Дай-ка мне десять иен». А денег у меня с собой не было. Я приносила монетку в следующий раз, и бабуля меня хвалила. Тогда я стала всегда приносить десятииеновую монетку. И вот, когда бабуля в очередной раз сказала: «Дай-ка мне десять иен», я с гордостью протянула ей деньги. «Тьфу», — ответила она на это.

У бабули иногда бывало отвратительное настроение. С угрюмым видом она молча складывала из узорной бумаги фигурки Фукускэ и парадные штаны хакама. Закончив складывать, она надевала разукрашенные богатым узором бумажные штаны на покрытых другим, но столь же богатым узором Фукускэ и, создав таким образом некоторое количество роскошных парадных комплектов, зашвыривала их в угол комнаты.

Впервые я услышала, как другой человек произносит слово «ад», именно в доме у бабули.

— Знаешь, в аду все пахнет рыбьим жиром, — как-то раз неожиданно сказала она.

В школе рыбий жир давали в медкабинете во время большой перемены тем, кто заранее записался и заплатил за это деньги. Я говорила маме, что хочу рыбий жир, но она была непреклонна, мол, жир этот — пустая трата денег. Когда Симидзу-кун и Канаэ-тян возвращались из медкабинета со словами: «Бе-е, ну и гадость», я им завидовала.