Люди долга и отваги. Книга вторая - Страница 115

— Но она все-таки сопротивлялась?

— Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.

— Кричала она?

— Как она могла закричать?

— Вырывалась, ногами билась?

— Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.

— Ты рассказываешь о себе. А что она?

— Я точно не помню… не могу помнить всю эту картину…

— Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?

— Нет, наверно.

— А отчего не воспользовался ножом?

Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, — все равно что согласиться: да, собирался воспользоваться, т. е. действовал с заранее обдуманным намерением.

— Когда шел, я не знал… это дела не меняет, не меняет дела, но, видит бог, я не хотел… Когда меня разозлят, я не отвечаю за себя…

— Что же тебя разозлило?

— Она меня задела… я был в таком душевном состоянии… Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.

— Ну-ну, концы отдавать не надо.

— Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел… У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно… тоже бывает у человека состояние такое.

И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.

— Да зачем же вы отпустили?! — кинулся оператор.

— Проголодался, братцы. Пора обедать.

— Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы давить, пока рассказывает.

— Он вправе подумать. Пусть защищается.

— Снова упрется!

— Снова и разговорится.

Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобретательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убийстве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.

В двух словах, версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически можно было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора, и это требовало проверки. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случилось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.

Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасплох, женщина оказалась беззащитной.

Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые указывали либо на первый, либо на второй вариант развития событий.

— Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня западная кровь…

— Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?

— Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете… Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был… Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни выводили меня из себя… У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей — как ее там зовут? — пока никого нет. И тут у меня настроение испортилось и тому подобное… Я говорю, за такое мужья убивают!

— Когда ты понял серьезность своего намерения? Сразу?

— Да… нет… не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил…

— Ну а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?

Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.

— А черт ее знает, видела — не видела… Я не хочу врать.

— Врать не надо, — покровительственно согласился Дайнеко. — Но постарайся восстановить картину.

— Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать…

— Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень просматривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, — азербайджанка. Молодая, красивая.

— Впрочем говоря, аферистка, — быстро сказал Ладжун.

— Почему вдруг?

— Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, знал, что она наведет шмон, — понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.

— Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.

— Не то что не замечал, но… понимаете, Михаил Петрович, тут дело не в том, а дело в том, что… у меня их было триста штук, если хотите знать. Я точно не считал, но к примеру.

— Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине. Девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…

— Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нравилась? Коллекция мне нравилась!

— На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.

— Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подалась.

— И ты для коллекции переключился на Титову? И возревновал до беспамятства?

— Но бывает же иногда, Михаил Петрович… клянусь честью! Я разозлился, не соображал… Сам себя ставлю в тупик.

— Ладно. А как ты про деньги сообразил?

— У меня даже мысли не было, чтобы я у нее деньги взял. Мысли даже не было! — И плавно воздел руки, призывая небо в свидетели чистоты своих помыслов. — А если б у меня были намерения, я бы в первый день сделал.

— Отчего же не было мысли? Кошелек твой истощился.

— Даже не додумался. Даже в голову не приходило! Тем более выручка у нее маленькая, пенсионеры ехали.

— А где полагалось сдать выручку?

— В Горьком.

— Ты хорошо осведомлен.

Ладжун забеспокоился, спохватившись, что «пронес».

— Я не спрашивал, зачем мне, она просто упомянула, что в Горьком…

— Есть вопрос по вчерашнему разговору. Ты человек аккуратный, чистоплотный.

— Да.

— Вот видишь. А на ноже твоем смазка толком не стерта. Явственный запах. Закуску бы ты этим ножом резать не стал.

Возвращение к ножу очень расстроило Юрия Юрьевича. От бакинки он кое-как отделался, а нож торчал костью в горле. От ножа хотелось поскорее Михаила Петровича отвести.

— Если бы понадобилось, она бы обтерла, у нее же полотенце, салфетки.

— Но ты ведь у нее целую неделю был. Случалось вам выпивать, закусывать?

— А как же.

— При твоей наблюдательности заметил бы, что ножи в каюте есть.

— Ну… на всякий случай почему не взять? Почему нет? Хотите, Михаил Петрович, я расскажу, как все вообще получилось?

— Пожалуйста.

— Когда я там сидел и он стучал, я в таком был настроении! И тут она говорит: «На кой шут ты мне сдался?» Понимаете, как меня задело? Я ее спрашиваю: «Ты что, в уме? Что это такое?» Она мне сказала, что, мол, я за мужчина, у меня нет денег. Боже мой! Тут черт в меня вселился! И тут я ее схватил… И когда я это сделал… Да, когда я это сделал, подумал: елки-палки… и я начал искусственное дыхание ей делать. Понимаете? Мы же на полу с ней лежали. Я ее положил на кровать и искусственное дыхание делал. Мучился с полчаса, наверно. Потом так сел, и этак, и так просто сижу на столе… и ногой стукнул что-то там железное. Я потянул ящик и вижу — тут деньги. Я думал-думал: уже сделано, ей я не помогу ничем. Вы понимаете, в каком я состоянии? Думаю: ну, ревизию наведу.