Люди долга и отваги. Книга вторая - Страница 111

— Боюсь, братцы, кроме Чичикова с Хлестаковым тут еще кто-то. Пошибче, — объявил Дайнеко после допроса. — Я уже подумывал, а сегодня специально пощупал и… больше не сомневаюсь.

— Но что вы подозреваете, Михаил Петрович? Хоть примерно?

— Угадать не берусь. Но что-то есть, что-то было. Может, потому у него и язык не развязывается… Вы слушали разговор после очной ставки?

Группа призналась, что в основном смаковала «Ах, Танечка!».

— Стоит послушать, пустите-ка запись.

Перемотали. Прослушали приведенный выше диалог.

— Уловили? — спросил Дайнеко. — Он ведь удрал не с самой крупной суммой из тех, что брал у Горностаевой. Зачем он около нее кружился, волынился? В сущности, не важно, входил он в служебное помещение или нет, важно, что выведывал порядок работы кассы, расположение внутри и прочее. Словом, его занимал сейф. А это уже принципиально иной уровень умысла… Нет, непохоже, чтобы он никогда не дерзнул на крупное дело!

Отсюда начался второй этап следствия и… вторая серия фильма.

Внешне дело близилось к завершению. Последние эпизоды, последние потерпевшие, последние допросы. Но еще тщательней, чем раньше, проверял Михаил Петрович каждое слово Ладжуна, каждую мельчайшую подробность. Где-то преступник оставил электрическую бритву, которой никто потом не пользовался; в ней обнаружены срезки волос — Дайнеко назначал экспертизу для идентификации волос. В другом месте сохранилась присланная им открытка («Скоро приеду и все объясню. Не волнуйся»). И хотя почерк был явно знакомый, Дайнеко все же направил открытку графологам для идентификации почерка. Он старался документально подтвердить каждый случай, отыскать бесспорные доказательства, не довольствуясь признаниями Ладжуна и ничего не принимая на веру. Часть бригады, включая Джонни Маткаву, занималась исключительно сбором таких доказательств.

— Меня откровенность Ладжуна как-то не убеждает, нет, — говорил Дайнеко.

Проницательный человек был Михаил Петрович!

Минуло дня три, и возвратился из очередной командировки Джонни Маткава. Возвратился с любопытным докладом. Он проверял типичную для Ладжуна историю: несколько месяцев назад в небольшом городке мошенник, назвавшийся научным сотрудником из столицы, увлек молодую девушку, сумел понравиться родителям, сделал предложение, а потом обобрал семью и скрылся. По фотографии потерпевшие твердо опознали Ладжуна, и сам он подтвердил: да, помню такой случай. Но обстоятельства излагал в общих чертах, без деталей. Маткава отправился за деталями. Слово за слово выяснилось, что однажды жених-обманщик посылал при девушке телеграмму сестре. Текста и адреса девушка не знала, но перед «женихом» стоял в очереди ее сосед.

— Дальше все было просто, — рассказывал Маткава. — Я засел на почте и стал подряд листать бланки. К вечеру телеграмма за подписью соседа нашлась. Значит, следующую отправлял преступник. Утром я уже стучался в квартиру по указанному адресу, а еще через день мы напали на след мошенника. Тоже шатен, и полноватый, и круглолицый, да только не Юрий Юрьевич!

То, что попутно поймали еще одного афериста, хорошо. Но вот почему Ладжун берет на себя чужое преступление?.. Дайнеко начал допрос издалека.

— Ты, Юрий Юрьевич, все твердишь, что понял, осознал и ничего не скрываешь.

— Не скрываю. Я… Короче говоря, я вам душу изливаю, можно сказать.

— Можно сказать, действительно, если со стороны на нас с тобой посмотреть и послушать. Но я же чувствую: человек ты половинчатый, созреваешь медленно. Верить тебе или не верить — не знаю.

— Почему вы считаете так, Михаил Петрович? Что нельзя верить?..

— Да ведь было уже однажды — все ты осознал и раскаялся, тебя досрочно освободили. Условно, но освободили. Послали в Волгоград…

— Хороший город, между прочим. Летом купаться можно.

— Отличный город. И завод отличный.

— Большой завод.

— Так вот, тебе поверили. Но ты доверия не оправдал.

— Понимаете, что тут, Михаил Петрович… Я когда устроился там, в Волгограде, мне было трудно. И ни одна живая душа со мной не беседовала, никто не сказал: так-то, мол, и так-то. Ни один пенсионер не пришел! Он мне и не нужен, пропади он пропадом, но просто как человек, чтобы проявил внимание.

— Юрий Юрьевич, ну что ты рассказываешь! Не пришел пенсионер, не побеседовал: надо, дескать, честно работать, а не воровать. Можно подумать, ты сам не знаешь. Да и когда было приходить, ты через одиннадцать дней удрал.

— Михаил Петрович, у меня была мысль честно работать, но меня никто не поддержал… И, короче говоря, я не такой дурак, чтобы там ишачить! Чтобы у меня мозоли были на руках.

— Там, значит, дураки работают?

— Это их личное…

— Ты даже зарплаты не дождался. Все-таки семьдесят рублей. Пригодились бы.

— Мне уже ничего не нужно было, я дня не мог оставаться, клянусь! Пропади оно пропадом… Мне эта зарплата, откровенно сказать… сами понимаете. Я жил, как король, как эмир бухарский! Все имел. Что хотел, делал. А то в пять тридцать вставать, в семь приходить… мне это не нужно. Я вам чистосердечно…

— Ну вот, а говоришь, была мысль работать. Как же тебе верить?

— Мысль была, да, была мысль. Но я не говорю, что я бы стал обязательно честным. Если б кто другой здесь присутствовал, я бы подумал, как отвечать, а вам прямо говорю, как есть. Если б я сказал, что жалею о заводе, вы бы мне хуже не поверили! Что я там десять лет хотел надрываться.

— Да, похоже, ты выбрал судьбу по себе. Но откуда это убеждение, что ты «не такой, как все», и можешь жить наперекор закону, как заблагорассудится?

— Михаил Петрович, у меня западная кровь. Меня понять надо.

(Ладжун имел в виду, что родители его вернулись на землю отцов из Америки, где у них остались родственники. Несмотря на скитания, Юрий Юрьевич пытался переписываться с заокеанской родней, в то время как дома от него не имели вестей по многу лет подряд.)

— Ну, положим, кровь у тебя славянская, украинская кровь. И мать с отцом уже смолоду здесь крестьянствовали. Другой вопрос, что влияние западное могло сказаться.

— Могло, конечно. Если разобраться, я анархист.

— Даже, анархист?

— Ну не то, что батька Махно… но все-таки что-то есть.

— Тянуло тебя за кордон, признайся?

— Намерения мелькали иной раз. Но потом вдруг стукнуло: боже мой, там тоже надо работать! Конечно, из меня мог получиться неплохой гангстер. Но надо прекрасно язык знать!..

— Ну, Юра, раз уж мы сегодня так откровенно разговорились, давай уточним одну мелочь по делу. Помнишь случай в Энске?

Ладжун, прерванный в своих разглагольствованиях на вольную тему, захлопнул рот и настороженно уставился на Дайнеко.

— Но… я же там все признал.

— О чем и толк. Ты признал, а выяснилось, что действовал не ты.

Ответная речь Юрия Юрьевича заняла 25—30 минут и не содержала ни единой вразумительной фразы. Это была отработанная реакция на трудный вопрос: из него начинал изливаться бурный словесный поток, возбужденная болтовня вокруг да около, почти бесконтрольная, только с условием, как в детской игре: «да» и «нет» не говорите, черного, белого не берите.

— Михаил Петрович, я там был, я не хочу канители, клянусь честью! Вы спросили, я признал, потому что есть случаи, которые действительно… я их, хоть никем это не доказано, я их помню для себя. Когда я там присутствовал, если хотите знать, там были еще две девочки-москвички, я на них рублей триста израсходовал. Когда мне женщина нравится, я на все готов. Я мог взять две болоньи и костюм джерси, чтобы их наказать, пусть себе новые покупают. Я мог так. Но я не тот по натуре человек, понимаете, в чем дело?

— Погоди, Юра, ты не про то, давай конкретнее. Преступление в Энске совершил молодой мужчина, внешне похожий на тебя, но…

— Я на себя это беру, клянусь, но ваше право мне не верить. Конечно, ваше право мне не верить. Мне один черт, десять случаев или одиннадцать. Я к примеру говорю. Я мог не взять ни рубля, но я обозлился…