Любовный недуг - Страница 49

– Ты всегда носишь с собой свой мир, – сказал он ей как-то вечером, вернувшись из редакции.

– А ты, напротив, понемногу повсюду теряешь свой, – ответила Эмилия, уткнувшись в какую-то книгу и не поднимая глаз.

Даниэль нагнулся, чтобы поцеловать ее, и вынул из ее рук трактат по анатомии, который она собиралась изучать.

Каждый вечер Даниэль возвращался из газеты в компании Говарда и с каким-нибудь известием из Мексики, которым нужно было срочно поделиться. Сначала это был бунт в штате Тласкала, потом извержение вулкана Колима, потом пожар, уничтоживший главный порт полуострова Юкатан, и наконец как-то холодным вечером, через десятые руки, но абсолютно достоверная, пришла новость о заговоре в армии против Мадеро во главе с самыми верными сторонниками прежней диктатуры.

Как ураганный ветер, отрывающий от земли все подряд, а потом швыряющий все обратно на землю, Даниэль кружил по комнате и рассказывал подробности о военном путче против Мадеро. Пока он говорил о заключенных, освобожденных мятежниками, о бомбардировках мирных жителей, о случаях паники и варварства, он швырял вещи в чемодан, а потом предупредил Эмилию, что на следующее утро они возвращаются в Мексику.

– Мы не можем оставаться счастливыми и спокойными, как сейчас, – закончил он. Если он был с теми, кто восстал против Мадеро из-за его неопытности, то сейчас он будет сражаться с теми, кто его предает за его реформаторскую деятельность.

Эмилия с невозмутимым видом довольно долго слушала, как Даниэль сетует и бранится, строит планы и участвует в воображаемых войнах, договаривается с Говардом о количестве заметок, которые он будет посылать ему каждую неделю, о том, куда он поедет в поисках сюжетов, у кого он возьмет интервью и в какие еще газеты Говард будет продавать его статьи. Потом, с той же безапелляционностью, с какой Даниэль принимал решения, не спрашивая ее мнения, она сообщила ему, что не пересечет границы. Она только что приехала, еще не оправилась от своего путешествия на поезде через полуразрушенную страну, ей еще не хватает мужества, чтобы вернуться туда. Кроме того, она поинтересовалась, ради чего Даниэль отправляется умирать на войну, у которой не было ни цели, ни смысла. Она сказала, что права ее мать, когда говорит, что политика открывает все самое плохое в мужчинах, а войны дают власть худшим из них. Она была уверена, что Даниэль уедет все равно, но пусть он даже не рассчитывает утащить ее за собой. Он обещал поехать с ней в Чикаго, чтобы познакомиться с доктором Арнольдом Хоганом, известным аптекарем и врачом, с которым Диего Саури находился в постоянной и давней переписке и заочной дружбе.

– Я не собираюсь менять свои планы. Я устала ездить туда-сюда в угоду прихотям, твоим и республики, – сказала она.

Она говорила все это, держа в руках чашку кофе, с апломбом, напомнившим Даниэлю девочку, сидящую на ветке дерева и болтающую на беглом и изящном английском, который привел бы в восхищение ее отца и на который она перешла теперь, чтобы доставить удовольствие гостю. Когда она наконец замолчала, Говард Гарднер, наблюдавший за ней все это время взглядом веселого щенка, взял из ее дрожащей левой руки чашку и поцеловал в щеку, зардевшуюся от произнесенной речи.

Эмилия молча налила ему кофе, и Говард устроился в кресле гостиной, собираясь и дальше присутствовать при этой ссоре. Даниэль, опершись локтями о стол, спрятался за поднятыми руками. Он ругался с закрытыми глазами и думал лишь о том, что ему необходимо, чтобы она всегда была рядом. Ему становилось плохо, когда она говорила с ним как с глупым мальчишкой, которому нужно все объяснять доходчиво и убедительно, чтобы он понял. Ему становилось плохо, когда ветер возмущения: окрашивал ее щеки и придавал четкость ее высказываниям, когда она рассуждала с уверенностью ученого-историка и гасила его порывы со снисходительностью старухи. Жизнь среди рассудительных взрослых наложила свой отпечаток на ее мысли, и с ней невозможно было спорить, потому что она была так же неотвратимо проницательна, как Хосефа, бесстрашна, как Диего, и упряма, как Милагрос. У него было очень мало аргументов, чтобы убедить ее, и ни один из них не мог быть использован на публике. Поэтому он не шевелился и довольно долго не говорил ни слова, пока воздух не раскалился настолько, что Говард допил последний глоток кофе и счел за лучшее откланяться.

– Эгоистка! – сказал Даниэль, как только они остались вдвоем.

– Задавака! – ответила Эмилия.

– Бесчувственная! – сказал Даниэль.

– Страдалец! – ответила Эмилия.

За этим последовала драка двух отчаявшихся животных, во время которой они кусались и осыпали друг друга оскорблениями, обещая забыть все, не видеться больше и ненавидеть друг друга до конца своих дней.

– Сдохни! – сказала Эмилия, когда они наконец расцепились. У нее была царапина на лбу, щеки горели, а блузка расстегнулась.

– Без тебя, – ответил Даниэль, взглянув на нее первый раз с начала драки. Она была прекрасна, как никогда. – Ты просто дикая, – сказал он, наклонившись за брюками специально, чтобы почувствовать боль в голени, куда она его пнула.

– Тебе больно? – спросила пристыженная Эмилия.

– Нет, – сказал Даниэль, подходя ближе. Под расстегнутой блузкой дрожали ее груди. Даниэль сунул руку в ложбинку между ними. Уже светало, когда их тела соединились в поисках согласия. Лежа один на другом, они играли в любовь, словно не было никакого будущего, позабыв о своем горе. Они нарушили клятву ненависти, и было подписано перемирие. Однако никто ни на шаг не сдвинулся с той черты, на которой стоял вечером, и хотя они дали клятву терпимости, преданности, обещали не помнить зла, но так и не пришли к соглашению до рассвета следующего дня.

– Тебе так нравится искать ее, что рано или поздно ты ее найдешь, – сказала ему Эмилия.

– Кого?

– Не заставляй меня произносить ее имя, – попросила она, обнимая его, чтобы отогнать от себя ужас перед смертью, незримо присутствовавшей при их расставании.

Даниэль вернулся в Мексику, как он и намеревался с того момента, когда услышал о военном перевороте. Эмилия взялась распродать то немногое, что они скопили, упаковала в коробки все книги доктора Куэнки, заплатила последний раз арендную плату и вернула ключ от дома. Потом она уехала в Чикаго с мыслями об университете и о будущем, где больше не будет мыслей о войне.

В десять часов одним хмурым утром она приехала в город, зажатый в тиски зимы. Шел снег, и ветер с озера дул в лица прохожих. Эмилия даже не могла себе представить, что холод может так ранить. Она ругала серое небо, падавшее на нее сверху, пока пыталась сделать первые в ее жизни шаги по снегу. И из-за того, что смотрела куда угодно, только не под ноги, она поскользнулась на льду. Под грузом своего багажа и своей ярости она еще несколько секунд выделывала невероятные пируэты, чтобы сохранить равновесие, но у нее было слишком много чемоданов и слишком много мыслей, чтобы удержаться. Так что, не успев даже подставить руки, она свалилась лицом в снег. Вся мокрая, покрываясь коркой льда, она подумала, что так ей и надо за то, что отрицала очевидное, за то, что убегала от своей судьбы, за то, что слишком много хотела. Что делала она, родившаяся в тропической стране, лежа в луже грязного снега, уставшая от всего и такая одинокая, какой далее не могла себя вообразить? Чего ей еще было нужно, если под звездами родины у нее осталось самое теплое и желанное место на свете? Стать врачом?

Она хотела заплакать, но мысль, что слезы начнут замерзать, ее испугала. Поэтому она проглотила целую кучу ругательств и встала. Это было неподходящее место, чтобы предаваться ненужным рассуждениям и ностальгии. У нее в сумочке был адрес пансиона, и она решила добраться до него и не выходить, пока не прекратятся метели.

Два месяца спустя все еще шел снег. Но Эмилия научилась ходить по льду, записалась вольным слушателем в университет и работала в лаборатории Хогана, друга отца, с которым они чудесно поладили с первых минут знакомства. Хоган интересовался лекарственными растениями так же истово, как Саури, и заключил Эмилию в приют своих пузырьков и бесприютность своего недавнего вдовства с нежностью, сочетавшей в себе отцовскую волю и юношескую страсть. Он освободил ее от всех бюрократических проблем, с которыми она могла бы столкнуться как иностранка с туристической визой в паспорте, если бы искала работу где-нибудь еще. Это был простой и мудрый человек. Рядом с ним Эмилию будоражили два противоречивых чувства: она как никогда скучала по энергии и ариям своего отца, но как нигде заряжалась душевным пылом Хогана. Утром она ходила в университет, а после обеда помогала Хогану в его аптеке где-то около Гайд-парка. Эмилия была занята с рассвета и до поздней ночи, заканчивая дела гораздо позже, чем весь город погружался в раннюю темноту своей долгой зимы. Ее внутренний пейзаж полностью соответствовал пейзажу города. Иногда его освещали уверенность в своей правоте и ирония как средство от тоски и сомнений, но большую часть времени его омрачали новости из Мексики. Любая катастрофа, случившаяся где-то далеко, имела тенденцию увеличиваться в размерах с приходом темноты. Эмилия заполняла звуками весь свой день, после ужина она развлекала хозяйку дома и других постояльцев, играя на виолончели с неистовством венгерского музыканта, но когда она оставалась одна и включала свет в своей спальне, чернота, как опухоль, расползалась по всему ее телу. Она скучала по дому и родителям, Милагрос, Савальсе, и, словно ей недостаточно было обид, половину ее существа занимал самый худший из вопросов: жив ли Даниэль?