Любовь в саду - Страница 2

Оставшись наедине, первый поспешно возобновляет свои домогательства, но по-прежнему не может достичь кульминации. Желание становится все мучительней. Заподозрив, что из этих изнурительных экзерсисов ничего не выйдет, он отчаивается на последнюю попытку.

Чем дольше он возится, тем больше перемазывается пыльцой. К волоскам липнут желтые искорки. Бесполезно настаивать. Он срывается прочь, оробевший, подавленный и еще пуще разохоченный. Невдалеке он замечает еще одну самку, тем же обольстительным манером выставившую из цветка мохнатое брюшко. Рассчитывая, что на этот раз ему повезет больше и знакомство не оборвется болезненной неудачей, он проделывает ту же процедуру: пристраивается сверху и производит нехитрые отрывистые движения, прежде его не подводившие. Но бедолагу опять постигает разочарование. Этой новой партнершей также не удается овладеть. Недоумение нарастает. Переварить досаду становится все затруднительней. Как если бы на кону стояла его честь и мужская сила: какой же он самец, если не способен себя проявить? Меж тем от бесплодной этой возни приставшая к волоскам пыльца разносится по влажному рыльцу цветка — и цветок оплодотворен. И все это без ведома распаленного любовника, который, отчаиваясь все сильнее и сильнее, не хочет верить, что это дурная шутка, и решительно набрасывается на третий цветок.

Не зная ни роздыху, ни награды, так и перелетает он с одной лжешмели́хи на другую, которые всякий раз не что иное, как лепесток одной из разновидностей орхидеи, тысячелетиями оттачивавшей свою стратегию — стратегию миметического подлога.

Эта так называемая шмелиная орхидея, изящная, сухопарая, цепко коренящаяся в известковой почве, являет взору несколько цветков, поочередно отходящих от верхушки жесткого стебля. Вынужденной домоседке, ей оставалось только одно — привлечь внимание посетителя, измыслить ловушку или приманку, рассудив, что нет ничего притягательнее любви. Лишенный характерного шпорца, ее нижний лепесток — или «губа» — веками увеличивался в объеме, вздувался, будто и в самом деле прикушенная губа, меняя свое обличье до тех пор, пока не сделался поразительным образом схож с брюшком шмелиной самки. Цветок довел иллюзию до совершенства, покрыв заготовку густым светло-коричневым ворсом, на котором отчетливо выделяется квадратное золотистое пятно.

Вырядившись подобным образом, во всем этом маскараде, она уготовила себя одному-единственному гостю из обширного семейства перепончатокрылых, твердо решив отказаться от всех остальных. Уловка псевдокопуляции рассчитана только на шмеля.

Ей требовалось еще возвестить по ветру о своем присутствии и готовности. День за днем в своих крохотных тайных лабораториях шмелиная орхидея вырабатывала все более и более сложный аромат, пока не научилась воспроизводить — и в любое время производить — острый запах шмелихи в любовной охоте. Шмель кругом в дураках: он откликается на заманчивый запах, видит на краю цветка знакомые очертания и, наконец, уступает последнему — осязательному — искусу, резкими толчками входя в мягкий коричневый пушок.

С откровенным цинизмом, с просчитанным безразличием шмелиная орхидея, стало быть, направляет порывы самцов исключительно на нужды собственного оплодотворения. Извращенный рассудок заставил ее предусмотреть, чтобы визитер непременно оставался ни с чем. Ведь если бы шмель, утолив свои аппетиты, после коитуса впадал в меланхоличную дрему, не испытывая ни малейшей охоты к новым амурам, ничего бы не выгорело. По ее же задумке, он продолжает искать кого посговорчивей, перенося с цветка на цветок приставшие к его волоскам частички пыльцы. Ему заказано счастье излиться.

Единственная — но судьбоносная для цветка — опасность состоит в том, что никто не явится строить ему куры. Самец шмеля или вовсе не заберется в эти края, или заберется, но слишком поздно. Товарки из семейства орхидей, чтобы как можно дольше находиться на пике цветения и вместе с тем противостоять любым капризам погоды, покрывают свою гладкую и нежную кожицу тоненькой пленкой — эластичной и непроницаемой кутикулой. Но шмелиная орхидея не располагает для этого ни досугом, ни средствами; приходится ей смириться с неизбежностью: ее цветы вянут быстро, и тут она бессильна.

Ее интимный аппарат предусмотрел такой исход. В случае если ни один шмель так и не удосужился извозиться в пыльце, чтобы перенести ее на другой цветок, при увядании — или раньше, если тряхнет ветер, — тычинка, на которой держится пара поллиниев, начинает клониться, сгибаться, и пыльцевые комки сами собой падают в липкую впадину рыльца. Происходит самооплодотворение.

Спрашивается, почему бы ей сразу, без всяких затей, не прибегнуть к этой несложной операции. Поди заберись в подчас заковыристые извилины цветоголовых. Быть может, за этим поразительным обманом стоят какие-то сложные женские фантазии, таинственный замысел, извращенность чаровницы, которая, щеголяя своими совершенными прелестями, непременно крутит «динамо».

Колонии мелких цветочков без венчика — с таким убранством смоква решительно не в силах тягаться с соперницами, цветущими одна пышнее другой. Более того, ее цветки, и без того сущие крохи, лишают себя последнего шанса, замуровавшись в подобие урн, которые, хоть и походят на погребальные, с равным успехом укрывают их от ненастья и от нескромных взглядов. Эти маленькие, скругленные с боков амфоры теряются в гуще крупных кожистых листьев с чуть ворсистым, шероховатым на ощупь исподом и явными прожилками.

Надрежем лезвием бритвы одну из этих амфор, или, по-научному, сикониумов. И первым делом отметим, что с противоположной от стебелька стороны в ней имеется отверстие (устьичная щель). Стало быть, это мясистое цветоложе, обнесенное высокой монастырской оградой, не замуровано наглухо: в нем оставлен проход для посетителей, точно узкая трахея, позволяющая дышать.

Изнутри полость выстлана мужскими и женскими цветками. У мужских цветков имеется по три тычинки, у женских — завязь, над которой возвышается пестик с коротким либо же длинным столбиком. Даже приоткрытое, вместилище это — не следует забывать, что обыкновенно оно погружено во мрак, — кажется, сохраняет полную сокровенность своих законов и отношений в недрах цветочной колонии.

Тугие гирьки, которые повиснут на ветках позднее, на самом деле не что иное, как видоизменившиеся соцветия, те самые урны, постепенно облекшиеся мякотью. А настоящими плодами являются зернышки, скрипящие на зубах, когда по осени, плотоядно причмокивая, мы со смаком вгрызаемся в смокву, — по зернышку из каждого оплодотворенного цветка. Исполинское детище для таких лилипутов, смоква, налитая до безупречной округлости, по форме как будто напоминает тестикулу, но при более пристальном рассмотрении обнаруживает глубоко женственную природу. Тепло и влажно рдеет — между розовым и нежно-алым — неизменно полая сердцевина. Под лупой она раскрывается, точно жеода, являя взору свои коралловые популяции. Увенчанные светлыми зернышками волоконца будто зыбятся в красноватом мареве, сливаясь в одну густую, вязкую, студенистую сладость.

Но вернемся к урне-соцветию, к этому почти запаянному сосуду, где по секрету от всего света в полном безмолвии вершатся таинства любви и смерти.

Обреченные на затворничество, неспособные коснуться друг друга, дабы свершилось опыление, цветки инжира источают через связное окошечко тонкий изысканный аромат, на который возлагают все свои надежды. Вверенное прихотливому ветерку, струясь и развеиваясь, это душистое послание должно всенепременно и неодолимо привлечь микроскопическое насекомое из семейства перепончатокрылых, нареченное несколько варварским — или демоническим — именем Бластофага.

Так волнителен для них запах, вдруг разлившийся в воздухе, что бластофаги тотчас же откликаются на приглашение. Отыскивая истоки дразнящего аромата, они подлетают к смоковнице, порхают меж густых листьев, замечают амфоры соцветий, огибают одну из них, довольно скоро находят устьичную щель и вторгаются в густонаселенный сумрак сикониума.