Любовь в обятиях тирана - Страница 51

К концу войны она чувствовала себя совершенно изможденной. Она ослабела и морально, и физически, она все чаще посещала больницу и проводила все больше времени в домах отдыха, неделями, а то и месяцами. Здоровье ее сильно ухудшилось. Ее мучали сильные боли в челюсти, воспалился лицевой нерв, и ее лицо частично парализовало. У нее стало пошаливать сердце, она то и дело впадала в депрессию — и лечилась проверенным средством, коньяком.

— Я сообщил фюреру, что ты тоже твердо решила остаться в Берлине и даже отказываешься передавать наших детей каким-либо посторонним лицам. Фюрер не считает, что такой поступок является правильным, но он вызывает у него восхищение. Он очень доволен нами.

— А я полагаю, это правильный поступок, Йозеф. Мы потребовали от немецкого народа совершить неслыханные поступки и отнеслись к другим народам с невиданной суровостью. Мы все понимаем, что крах неизбежен. Победители будут беспощадны к нам. Но мы не можем трусливо спасаться бегством. Все другие имеют право на это и на то, чтобы продолжать жить, а мы — нет.

— Ты всегда жила по принципу «все или ничего», Магда.

— Именно так! И сейчас, когда земля под нашими ногами зашаталась, я не собираюсь менять свои привычки. Мы связаны с Рейхом самыми прочными узами. Его победа — наша победа, его крах — наша гибель. Вместе с нашими детьми мы переедем в бункер рейхсканцелярии и останемся с фюрером до конца.

Они долго стояли лицом к лицу. Магда Геббельс и Адольф Гитлер. Он пристально смотрел на нее, она не отводила взгляда. Мышцы на его лице то и дело подрагивали. И вдруг он, к удивлению окружающих, резким движением сорвал со своего кителя золотой партийный значок. А затем настолько быстро, насколько позволяли дрожащие руки, он прикрепил его к лацкану дорогого, сшитого на заказ пиджачка Магды.

На глазах женщины выступили слезы. Она из всех сил старалась сдержать их, но ничего не могла поделать.

«Самый почетный отличительный знак, — молнией пронеслось в голове Магды. — Его ведь вручали только тем, кто вступил в партию еще до пивного путча. Очень немногие имеют право его носить… Значок же, который носил сам фюрер… О, он, конечно же, наиболее ценный из всех. Он — настоящая реликвия. А я — единственная женщина в Германии, удостоенная такой чести. Фюрер понимает, что наши дни сочтены, и в последний раз награждает тех, кого считает самыми верными друзьями…»

— Благодарю вас, мой фюрер, за оказанную мне честь, — произнесла Магда. — Я горжусь и чувствую себя совершенно счастливой, потому что Бог дал мне силы выполнить финальное действие. То, что мы можем закончить нашу жизнь рядом с вами, является для нас благословением судьбы, о котором мы не могли даже и мечтать.

Ее шестеро детей, ее малыши, скрасившие последние дни их жизни в этой норе, называемой бункером… В этих белых нарядах они похожи на ангелов… Они еще так юны и чисты. Они не должны жить в какую-либо эпоху, кроме эпохи Третьего рейха. Они не должны расплачиваться за преступления, в которых виновны их родители. Они не должны думать, что их фамилия — это их проклятие.

Они покинут этот мир вместе с ней.

Она собрала их всех в комнате, в которой они жили уже почти неделю. Она поцеловала и погладила по щеке их всех, каждого по очереди, и ей удалось не дрогнуть под их доверчивыми взглядами, когда она приказывала сделать им укол.

В шприцах был морфин, и они быстро уснули. Она обошла их всех, каждого по очереди, кому-то поправила складочки платья, кому-то — упавшую на лобик прядь волос. Она медленно вложила им в рот, каждому по очереди, раздавленную ампулу с цианистым калием.

Она, дожидаясь, пока Йозеф отдаст последние распоряжения, села за стол. Она начала раскладывать пасьянс. Он никак не сходился. Она перекладывала карты снова и снова, а по щекам ее ручьем текли слезы.

Она отправилась в кабинет мужа и стала лицом к нему. Она хотела, чтобы он выстрелил ей прямо в сердце, прежде чем выстрелит в себя.

Он так и поступил.

Стояла сухая солнечная осень — напоенная запахом трав, олив, винограда и свежего хлеба, какая бывает только в итальянской провинции. Ракела, стоя на небольшом пригорке, думала о своем новом парне — невысоком, грубом, но очень красноречивом и необузданном в страсти Бенито — сыне хозяина постоялого двора.

О том, кто с недавнего времени стал для нее всем.

Ей было шестнадцать лет, и она уже довольно долго работала в их кабачке. Она знала Бенито с самого детства, и нельзя сказать, что поначалу он ей очень уж нравился. Она считала его неотесанным.

Зато она очень нравилась ему.

А ей нравилось то, как он к ней относился.

— Я становлюсь немым, когда вижу тебя, — говорил он.

О, как это льстило! Пусть даже и не нужен он, но всегда приятно такое внимание! Прекрасно, когда в тебя влюбляются… «И прекрасно дарить любовь», — подумала Ракела, улыбнувшись и вспомнив их первую ночь.

Он не любил, когда она шла на танцы, — потому что она всегда танцевала с кем-то другим. О, как он ревновал! Он поистине неистов, этот Бенито… А чего стоили его пламенные речи, произносимые перед публикой! Взбудораженная толпа всегда начинала скандировать его имя, и она невольно испытывала гордость — ведь это за ней он так долго и безуспешно ухаживал! Его речь сменилась музыкой, и Ракела впервые позволила ему пригласить себя на танец.

— Я не могу больше спокойно на тебя смотреть, — прошептал Бенито, жарко дыша ей в ухо. — Ты так улыбаешься посетителям, а они все таращатся на тебя… Как же меня это бесит! Я сам хочу тобой любоваться и обладать тобой!

Она невольно отшатнулась, услышав такую наглость, но его глаза были просто бешеными, зрачки расширились, он с неожиданной силой привлек ее к себе, и она так испугалась, что даже не попыталась вырваться. Внезапно ее воля оказалась парализованной, и она почувствовала себя в полной власти этого человека.

— Я хочу быть с тобой. Ты уже в соку… У тебя красивые груди. Да и вообще ты красивая. И я хочу жениться на тебе. Я имею на это полное право, ведь я обратил на тебя внимание раньше других парней! — хвастливо заявил он. — Если я тебе не нужен, я брошусь под трамвай! Или нет, — тут он оглушительно расхохотался. — Если ты меня отвергнешь, я брошусь вместе с тобой под трамвай! Идем. Я буду просить твоей руки.

Бенито позвал извозчика и по дороге домой не сказал ей ни слова. Она тихонько сидела в уголке, а он то и дело щипал ее за руку.

Они приехали на постоялый двор его отца, и Бенито послал за матерью Ракелы. Вдова пришла, и последовала шумная безобразная сцена.

— Как вы ведете себя, Бенито? Я вас предупреждаю, — сказала мать, — Ракела несовершеннолетняя. Если вы не оставите ее в покое, я подам на вас жалобу и вас посадят в тюрьму!

Бенито не стал возражать и вышел из комнаты. Вернулся он через несколько минут с револьвером в руке. Это был револьвер его отца.

— Я вас предупреждаю. Вы видите этот револьвер, синьора Гуиди. В нем — шесть пуль. Если Ракела еще раз меня отвергнет, одна пуля будет для нее, а остальные пять — для меня. Выбирайте сами! — сказал он, и у вдовы Гуиди не хватило сил возразить ему.

На следующий день Ракелу отправили к тетке — в соседнюю деревню, от греха подальше. Но Бенито приезжал каждый день, преодолевая на велосипеде по двадцать километров — десять туда, десять назад. Он целовал ее при встрече и держал за руки, и она начала привыкать к нему, и он даже начал ей нравиться — вернее, начала нравиться его настойчивость, и в один прекрасный день он повалил ее на кресло, и им уже никогда не было суждено стать теми влюбленными, которые чувствуют себя неловко, час за часом смотрят, не отрываясь, друг другу в глаза или беззаботно, забавляясь, катаются в траве…