Любовь в обятиях тирана - Страница 45

Михаил молчал. Он отчего-то не задумывался о том, что крестьянские мятежи под Тамбовом, здесь, да что там, почти по всей России поднимают люди, дошедшие до крайней точки, обобранные продразверсткой не просто до нищеты, догола… Он, регулярно получавший письма от близких из Александровского — тихого имения, которое семье удалось сохранить, — ни разу не встречал там жалоб на голод, на безжалостных продотрядовцев. Мать все больше рассказывала об успехах сестер, радовалась его, Михаила, успехам…

— Я тебе не верю, ты лжешь, не может быть, чтобы все было настолько плохо. Ведь уже третий год революции идет, на местах столько успехов!

— Ты можешь не верить мне, можешь не верить собственным глазам, если вдруг окажешься на Поволжье, в Тамбовской губернии, здесь, в Пензенской… Но все еще страшнее, чем есть. А врать тебе мне незачем — я не сделала ничего дурного. Я просто повела себя как нормальный человек, любящая дочь…

У Маруси разом закончились силы, и она тяжко опустилась на изящный венский стульчик. Ивовое плетение жалобно заскрипело.

— И ни в какой реввоенсовет я не пойду… У этих неучей помощи просить? Выслуживаться? Доказывать свою пролетарскую сознательность? Мне, дочери путейца?

Михаил молчал. Он упорно не хотел слышать того, что Мария ему говорила. Страх за себя и свою карьеру, эгоистичная боязнь замараться о неприглядную действительность — вот что двигало им. И еще слова человека в серой шинели: «У вас есть три дня, чтобы разобраться с женой…»

Разобраться? Что он имел в виду? И почему три дня?

Михаил перевел взгляд за окно. Никто, кроме него и комиссара, не знал, что через три дня поезд командарма вместе со всеми формированиями будет отправлен на Дон, чтобы выбить атамана Краснова. А лучше — уничтожить его и все его войско. Но комиссар, одобривший этот план, еще не вернулся из Петрограда. А он, Тухачевский, больше никому не доводил его ни в распоряжениях, ни просто в беседе. Да и с кем он может тут беседовать? С солдатней, право от лево не отличающей? Или с этими революционно устремленными недоучками, студентами, сбежавшими «в революцию» из-за лени?

«Нет вокруг никого, с кем я мог бы хоть словом перемолвиться спокойно. Вот, думал, что жена станет мне сочувствовать и помогать, но и она оказалась…»

Михаил махнул рукой и встал:

— Как бы то ни было, Мария, но теперь ты для меня не существуешь — в церкви нас не венчали, а революционный брак развода не требует. Ты свободна!

Он ожидал чего угодно, быть может, Марусиных слез, быть может, криков, но только не того, что увидел, — ее молчаливого кивка. Девушка встала, опять набросила на голову и плечи пушистый платок, старательно застегнула полушубок и, пройдя через салон-вагон, стала спускаться по крутым ступенькам…

«Что она затеяла? — паника затопила душу Тухачевского. — Куда она сейчас пойдет? Комиссара нет, но есть его жена. Они с Маней дружны… Жаловаться на меня собралась, мещанка?»

Михаил поспешил следом. Он уже представлял, что будет, когда его вновь призовут в реввоенсовет, вновь станут тыкать в лицо, но теперь уже обвинять станет его собственная жена, которая, конечно же, вывернет перед сочувствующей комиссаршей все грязное белье, обязательно вспомнит и тот давний разговор о высоких целях, которые он, Тухачевский, поставил перед собой когда-то и ради которых способен пойти на любой компромисс.

Он ступил на верхнюю ступеньку, огляделся по сторонам. В неверном станционном свете далеких желтых фонарей не было ни души. Лишь между путями шел прочь от салон-вагона солдат в длинной шинели. Поблескивал примкнутый к винтовке штык, вровень в дулом качалось в такт шагам навершие буденовки.

«Да где же она?»

Михаил спустился на одну ступеньку, потом еще на одну. Студеный ветер мигом выдул из кителя остатки тепла. Тухачевский поежился. Куда идти теперь, где искать эту дурочку? Как защищаться от нее?

В тот самый миг, когда Тухачевский ступил на щебенку между путями, он получил ответ на все свои вопросы. Из-за салон-вагона прозвучал одинокий выстрел.

«Револьвер?»

Тухачевский бросился на звук и увидел, как на рельсы оседает Марусино тело, а в ее руке зажат тот самый, подаренный на свадьбу револьвер. Тот, что всегда должен был быть при ней.

«Ну что ж, — с немалой долей облегчения подумал Михаил. — Наказ реввоенсовета выполнен: я разобрался с женой. И быстрее, чем за три дня…»

Издалека доносился гул бомбежки, бомбы падали, по-видимому, все ближе и ближе к побережью. Впрочем, к налетам здесь уже давно привыкли, и Ивонна, научившаяся отличать по звуку различные самолеты и орудия, а также приблизительно определять, куда полетит снаряд, быстрым почерком писала письмо, не обращая внимания на усиливающийся шум за окном.

«Дорогой Шарль, нам с детьми предстоит опасная дорога, и тебе ли не знать, насколько опасная. Не подумай, что я боюсь или сомневаюсь, ехать или нет. Я полна решимости, и самое заветное мое желание — встретиться наконец с тобой. Вчера разбомбили пароход, на который мы опоздали, и я окончательно уверилась, что судьба существует и что с нами случится только то, что должно случиться и что уготовано именно нам.

И если ты получишь это письмо, это тоже будет судьба. Потому что если я доеду до Лондона, я не покажу его тебе. А если не доеду и упокоюсь на дне Ла-Манша — посмотрим, какой долгий путь проделает оно, прежде чем попасть к тебе в руки.

Я хочу сказать тебе, что твое место в моем сердце не мог занять ни один мужчина. Оно было полностью твоим с той минуты, как мы познакомились. Привычка же и дружба наши с тобой, которые появились с годами, еще более укрепили мою любовь к тебе.

Я знаю, ты всегда опасался, что я разлюблю тебя. Видит Бог, никакой причины для этого не было, но и в самом твоем опасении есть нежность. Не сомневайся. Равного тебе нет. Читай в душе и сердце моем. Я открываю их перед тобой, как всегда, чистосердечно, может быть, в мою последнюю ночь. И ты не можешь этого не понять и не почувствовать.

Очень тебя люблю. Когда мы от всей души любим, бываем жестоки. Прости же меня, если невольно когда-то причинила боль. В свое время я потеряла голову от любви к тебе. Но смогла ли стать настоящим другом, надежным всегда и везде?

Я еще хотела сказать тебе, что ты великий человек. Зачастую неудача подвигает нас на усилия, которых мы никогда бы не стали прикладывать, сложись все благополучно, и мы достигаем куда большего, чем намеревались, хотя, возможно, и не совсем того, чего желали. Я думаю, я верю, я знаю, что твои усилия увенчаются успехом, мы прогоним врагов с нашей земли, а потом, переведя дыхание и утерев пот, скажем: «Иначе и быть не могло!»

Мы все идем навстречу своей судьбе и боремся с судьбой. А значит, ждет нас победа. Единственно возможная. Другого пути для нас теперь нет.

Где-то далеко борются и русские солдаты. Может быть, оттуда в скором времени придет к тебе помощь. Может быть, ты сможешь со временем им помочь. Подумать только, в глуши, в непроходимых топях, вдали от цивилизованного европейского мира мы видим примеры такой стойкости и настоящего героизма… И я всей душой желаю вам и им большого успеха, а нам всем, кто ждет вас, — поскорее обнять своих любимых.

Нашей обманутой и растерзанной стране нужно выжить. Все остальное — проза. Кто сможет нам помочь с оружием в руках? Польша не представляет собой ничего, да к тому же она ведет двойную игру. У Англии есть флот, но нет армии. Ее авиация отстает. Поэтому мы не имеем никакой возможности отказываться от помощи русских, какой бы ужас нам ни внушал их режим.

Уверена, что у тебя много трудностей в Англии, ты должен преодолеть множество препятствий на своем пути, интриг и обмана… Кто знает, каково истинное лицо нашего дорогого союзника и каковы его реальные интересы. Все же не будем предаваться унынию и тоске, а с верой и уверенностью взглянем в будущее. Помнишь, как ты сказал и все мы с замиранием сердца слушали тебя: «Франция проиграла сражение, но она не проиграла войну! Настанет день, когда Франция вернет свободу и величие…» И мы все, как ты и призывал, объединились вокруг тебя во имя действия, самопожертвования и надежды.