Любовь у помешанных - Страница 5

Я старался добиться причины этого двойного умопомешательства и узнал следующее: отец их, тщеславный человек, питал страсть к алкоголю и промотал все свое состояние с друзьями; мать их была чрезвычайно пустым, горделивым существом и умерла, когда дочери были еще детьми; бабушка со стороны матери страдала горделивым бредом и внушила своим внучкам идею, что, выросши, они непременно выйдут замуж за принцев и графов; дедушка со стороны матери был помешанный; одна сестра умерла от чахотки, один брат – пьяница, другой – буян, третий перенес уже маниакальный приступ, четвертый, наконец, пьяница и честолюбец, убежал в Америку, похитив отцовские вещи; а все они чрезмерно преданы республиканским и социалистическим идеям.

Лаура, относясь прилежно к своим домашним обязанностям, по временам все-таки любезничала с офицерами и унтер-офицерами; но из тщеславия отвергала их предложения, считая их ниже своего положения, которое, однако, отнюдь нельзя было назвать знатным.

Коринна, подверженная с детства головным и желудочным болям, избегала труда, также мечтая о несбыточном браке; десять лет тому назад она отклонила предложение одного чиновника, потому что однажды видела, как он ел каштановый соус; другому она отказала за то, что он был содержателем кофейни; странная, всегда полупомешанная, она в 1866 году совсем помешалась и стала вопить, что должна выйти замуж за красавца офицера, что она графиня, богата и т. п. Сестра ее вначале относилась недоверчиво к этим галлюцинациям и только из желания успокоить ее поддерживала их, но впоследствии, благодаря постоянному пребыванию вместе с нею, сама дала убедить себя в их действительности и стала подражать ей, а затем, сошедшись на одном и том же бреду, обе стали одинаково объяснять свои ощущения. Если кто-нибудь пел на улице, то это непременно был голос их друга; если никто не являлся, то это объяснялось их недостаточно богатым туалетом. Поэтому они то и дело заказывали полные свадебные гардеробы и расхаживали по комнатам в нарядных костюмах, днем и ночью, с шелковыми зонтиками в руках, все в ожидании его прихода; но так как он не являлся, то они заказывали новые платья, тратя на это все свое состояние, и, чтобы показаться своему фантастическому поклоннику более богатыми, оставили обыкновенную пищу и стали питаться одними сладостями, считая их более подходящими для своего будущего положения. И все время кричали: «Что? Офицер? Отчего же он не приходит? Ведь мы уже одеты?». Так длилось дело до тех пор, пока в один прекрасный день им действительно представился какой-то офицер, который готов был жениться на одной из них, но они поспешили с презрением оттолкнуть его, не встретив в действительной личности того ангельского типа, который они мысленно создали себе; они никогда не выходили из дому и даже не высовывали головы в окно, чтобы при столкновении с практической жизнью их идеал не потерял своего престижа.

В моей клинике Лаура, разлученная с сестрой, вскоре успокоилась и снова взялась за труд, и только по изысканности поз и костюма да по некоторым недозрелым фразам можно было судить о ее болезни. Но зато другая продолжала пребывать в состоянии острой мании; она осыпала нас проклятиями, с отвращением отвергала всякую работу, рвала все платья, которые не были из шелковой материи, и находила недостойными себя белые и чистые больничные покрывала.

Изолированная и подвергнутая лечению водою с целью вызвать у нее обещание работать и не бредить более офицером, она в течение получаса сопротивлялась водяной пытке, но в конце концов сдалась до того, что дала надеть на себя грубое больничное платье, как я это приказал сделать, чтобы вызвать более глубокий переворот; с тех пор она неустанно работала, не проявляя так резко своего безумия, которое, однако, длится и поднесь, но только в более легкой форме.

Нет ничего поразительного в том, что эти две сестры, предрасположенные столькими наследственными причинами и воспитанием, впали в сумасшествие; труднее, однако, понять, каким образом и почему обе заболели одной и той же формой безумия, которое можно назвать платонической любовью в самом крайнем ее проявлении.

Чтобы объяснить это, должно прежде всего распознать сущность идеи. Идея – это миниатюрное изображение, акустическое или оптическое, получаемое мозгом от перципируемых предметов; когда мы здоровы и бодрствуем, впечатление каждой отдельной идеи, каждого отдельного представления до того ослабляется серией других быстро сменяющихся идей, а еще более впечатлением действительных и живых ощущений, что она, идея, не имеет возможности вполне проявлять своего преобладающего влияния; но если, как во сне, чувствительность молчит или если вследствие чрезмерного фанатизма или мании какая-нибудь идея до того преобладает в мозге человека, что все остальные бледнеют перед нею и настоящие действительные ощущения не воспринимаются более, то она выдвигается на первый план.

Мысль о возлюбленном приходит в голову всем нашим девицам, но чтобы эта идея воплотилась в воображаемом возлюбленном, которого ласкаешь, слышишь, видишь, в то время как он вовсе не существует, – для этого нужно болезненное предрасположение со стороны наследственности и воспитания, так чтобы одна известная идея заняла первенствующее место и абсолютно властвовала над всеми остальными действительными ощущениями.

Если этих причин (наследственности и воспитания) достаточно для объяснения происхождения умопомешательства в одной из сестер, то нетрудно понять, как оно передалось другой, которая, также предрасположенная наследственностью и организацией, нашла новый импульс к болезни в сочувствии к сестре и, что еще важнее, в сожительстве с нею, что развило в ней тот инстинкт подражания, который так превалирует в интеллектуально слабых индивидуумах. Известно, что многие инквизиторы, недолго после осуждения колдуний, воображали себя самих одержимыми бесом; а на острове Яве и у самоедов эпидемически господствует у женщин род умопомешательства, которое заключается в подражании движениям других.

Морель видел молодую сестру милосердия, которая, находясь в продолжение 15 дней при маниакальной больной, заболела формой умопомешательства, вполне аналогичной эротическому; как у одной, так и у другой болезнь прошла одни и те же стадии и окончилась в одно и то же время.

В «Annales Medico-Psychologiques» за 1863 год рассказывается о двух братьях, которых 15 января обокрали; 24 января они оба во сне или в бреду закричали: «Вор пойман» – и набросились на племянника, чуть не убив его. Один из них, продолжая пребывать в бреду преследования, вышел из дому и направился к реке, чтобы утопиться; ему помешали в этом два жандарма, которые, после жестокой борьбы, отправили его в больницу, где он вскоре после того умер от кровоизлияния в мозговые оболочки. Другой брат, ушедший из дому после первого, отправился к той же реке и утопился. Финкельбург описал[12] двенадцать случаев умопомешательства из подражания.

Эти единичные случаи, наблюдающиеся большею частью у индивидуумов одной и той же семьи, объясняют те странные формы эпидемического помешательства из подражания, которые известны были в Средние века.

Гораздо хуже фантастической любви, несомненно, та любовь, которую я назову лживой, или симулированной. Она наблюдается в особенности у истерических женщин, обвиняющих неповинных людей в том, что они изнасиловали, оплодотворили и истязали их. Одна из таких женщин, чтобы лучше доказать измышленную клевету против двух братьев, вогнала себе in vaginam тринадцать кусков железа, один гвоздь и целую связку стальных прутьев[13]. Другая не только утверждала, что была изнасилована, но даже что родила ребенка, убила и похоронила его; а между тем она оказалась девственницей.

Зоологическая любовь. История упоминает о тех странных умалишенных, которые питали далеко не платоническую любовь к статуям великих скульпторов Греции. Несколько лет тому назад в Милане в суровую зиму застали голого сумасшедшего, расточавшего самые пылкие ласки статуе на Piazza Fontana. Но более общеизвестен тот вид любви, которую я назвал зоологической, хотя вернее ее назвать животной.