Любовь Орлова в искусстве и в жизни - Страница 13

Григорий Васильевич умолк, вздохнул, как-то очень внимательно посмотрел мне в глаза, словно желая удостовериться, понимаю ли я жизненное значение для него этой, уже очень далекой по времени, первой его прогулки с Любовью Петровной по ночной Москве.

— Каюсь... — сказал он через какую-то минуту. — Каюсь, поначалу в этот вечер больше говорил я... Как вы помните, летом тридцать второго года мы с Эйзенштейном и Тиссэ возвратились из длительной зарубежной поездки. Вот мне и пришлось подробнейше рассказывать о том, какие впечатления остались у нас от пребывания в Польше, Германии, Швейцарии, Франции, в Соединенных Штатах Америки, в особенности в Голливуде. Ну и, наконец, в Мексике, отнявшей у нас столько сил... Пришлось подробнейше рассказывать и о памятных встречах с выдающимися деятелями зарубежной культуры и, конечно же, о близком знакомстве и дружбе с Дугласом Фэрбенксом, Уолтом Диснеем, Чарли Чаплином, Айвором Монтегю...

Родители Л. Орловой — Евгения Николаевна и Петр Федорович

Он опять умолк на минуту и продолжал, с улыбкой уже, после паузы:

— Сознаюсь, в рассказах моих было не мало буффонады — страны-то были тогда еще неведомые, тамошняя жизнь и вовсе не знакомая, на нашу жизнь непохожая, и в каждой стране у нас что-то случалось... Словом, в рассказах моих было больше забавного, чем серьезного и познавательного, но я не мог не рассказать о засевших в памяти обстоятельствах нашего путешествия, вроде повышенного внимания к нам со стороны местной полиции, которая рассматривала нас не столько как кинематографистов, сколько как «коммунистических агентов»... Или об обстоятельствах, связанных с непредвиденными отказами даже очень хорошо относившихся к нам фирм от финансирования проводившихся нами съемок, а также и от предлагавшихся нами сценарных разработок... Или об аресте в Мексике, кратковременной отсидке в мексиканской тюрьме и случившемся там же довольно сильном землетрясении.... Наконец, я не мог не рассказать и о фактическом похищении господами бизнесменами, с которыми мы имели дело, всего отснятого нами материала для фильма «Да здравствует Мексика!»... Любовь Петровну, — продолжал он, — особенно рассмешил мой рассказ о допросе, который во время пребывания в Голливуде нам учинил представитель ФБР, пожаловавший к нам в сопровождении трех полицейских и весьма фанфаронистой дамы-переводчицы. Ссылаясь на то, что мы являемся членами существовавшей у нас в те годы Ассоциации работников революционной кинематографии, этот тип настойчиво допытывался: не намерены ли мы — чего доброго! — свергнуть президента Гувера или попытаться изменить государственный строй в Соединенных Штатах. Выслушав наше замечание, что втроем мы едва ли такое сможем сделать, этот господин, опять же через переводчицу, хотя все мы, в особенности Эйзенштейн, сносно говорили по-английски, строго предупредил нас, что, находясь в Соединенных Штатах, мы обязаны соблюдать американские законы и ни словом, ни действием не покушаться на установившийся здесь образ жизни. Судя по всему, не очень-то поверив нашему заявлению, что это требование совпадает с нашими намерениями, представитель ФБР покинул нас вместе со своей свитой, даже не попрощавшись... Но не подумайте, пожалуйста, что в эту ночь, когда мы бродили по столичным улицам, говорил только я. Многое о самой Любови Петровне я узнал тогда из ее уст. Ну, прежде всего из ее рассказов я узнал, что она выросла под Москвой в простой интеллигентной семье, где понимали, ценили и любили искусство, а музыку — в особенности. Ей шел седьмой годок, когда она была принята в музыкальную школу. Ее родители — мать Евгения Николаевна и отец Петр Федорович — мечтали увидеть свою дочь признанной пианисткой. По классу рояля она училась в Московской консерватории, ее преподавателями были опытные наставники и известные пианисты Блуменфельд и Кипп. «Поющей актрисой» стала в 1926 году, когда по окончании балетной школы была принята в хор Театра имени Вл. И. Немировича-Данченко. В этом театре она работала седьмой год. Роль Периколы была ее первой главной ролью на сцене Музыкального театра. Были и другие роли: Герсилья в оперетте «Дочь Анго», Жоржетта в «Соломенной шляпке», Серполетта в «Корневильских колоколах», но Перикола была первой и самой любимой...

Сознаюсь, я подумал в этот момент, что, будучи в те годы начинающим литератором, студентом Высших государственных литературных курсов Главпрофобра, я, по всей видимости, если не все, то многие эти спектакли посещал. Самые верхние ярусы в Музыкальном театре имени Вл. И. Немировича-Данченко, как и в других театрах, нами были обжиты весьма основательно, а в дни получения стипендии или при случайном заработке мы появлялись даже в партере. Но если уже в конце двадцатых годов Любовь Петровна и исполняла в этих спектаклях какие-то роли, мне ее не удалось запомнить, как не осталось в памяти и исполнение ролей другими актерами. Нас завораживал сам музыкальный процесс, исполнение же почему-то не оставалось в памяти. Оперетты же нам были по вкусу еще и потому, что это были музыкально-сценические произведения комедийного и даже водевильного, а то и фарсового характера. Они давали нам возможность на какое-то время отвлечься от тягот нелегкой студенческой жизни того времени, вволю послушать музыку.

Кстати, тогда же в некоторых московских театрах появились первые оперетты советских авторов — «Женихи» И. Дунаевского, «Черный амулет», а затем и «Холопка» Н. Стрельникова. Это были уже не французские, не английские и не венские, а наши советские музыкальные комедии с элементами острой сатиры: нашему брату студенту-гуманитарию было о чем поспорить. Но беседа еще не была закончена.

— Впрочем, — продолжал Григорий Васильевич, — ни в одной из этих ролей, как я понял, Любовь Петровна не испытывала большого удовлетворения. Ей нужна была роль, взятая из жизни, из нашей советской действительности. Она мечтала овладеть секретами безукоризненной актерской работы в кино и создать образ молодой советской женщины — своей современницы... Поверьте, — сказал он, поднявшись с кресла, — я был просто поражен тем, как это совпадало с моим тогдашним настроением. Мне давно уже хотелось даже великие исторические события показывать на экране не столь общо и массово, как в фильмах, в создании которых я до этого участвовал, а в масштабе одной человеческой жизни, чтобы индивидуальный характер, внутренний мир героя отражал современную жизнь... Вот тогда-то я и предложил Любови Петровне сыграть поющую и танцующую домработницу Анюту в фильме «Веселые ребята». Она сказала: «Но мы, пожалуй, часто будем спорить... Это не помешает работе?» Как я мог ответить на этот вопрос? «Ничего страшного, — сказал я. — В спорах рождается истина».

Григорий Васильевич поднялся с кресла, открыл книжный шкаф, взял с нижней полки экземпляр своей только что вышедшей в Политиздате книги «Эпоха и кино» и красным фломастером на ее титульном листе написал: «Алексею Владимировичу Романову — с чувством уважения, дружбы и симпатии. Гр. Александров. Внуково. 1-го сентября 1976 г.»

— Обращаю ваше внимание на то, что я пишу здесь «Внуково», хотя мы с вами беседуем в Москве. Делаю я это потому, что дачка во Внукове — это наше с Любовью Петровной любимое гнездо. Десятилетия, что мы прожили там, сделали это место особенно дорогим для нас. Там я много работал и над своими сценариями, и над этой книгой. Там я встречался с друзьями в лучшие минуты нашей жизни. Вы бывали у нас, и я очень хочу, чтобы вы вновь посетили меня именно там...

Прежде чем вручить мне свою книгу со столь лестным для меня посвящением, он открыл 173-ю ее страницу и вслух прочитал абзац, который, как мне показалось, был ему в этой книге особенно дорог:

Фото Л. Орловой с дарственной надписью И. Дунаевскому

«...Любовь Петровна вскоре стала моей женой. Ее требовательное отношение к искусству стало для меня путеводной звездой. Еще до того как любой мой литературный или режиссерский сценарий становился предметом обсуждения на художественных советах разных ступеней и рангов, он получал пристрастную, требовательную оценку Орловой, которая никогда ни в чем не прощала мне измены вкусу, профессиональному мастерству. Она во всех моих начинаниях была не только сурово-беспощадным критиком, но и другом-вдохновителем и неоценимым помощником. Достаточно ей было попробовать на слух кусочек сценария, который в состоянии блаженного благополучия пребывал до этого на моем рабочем столе, и все несовершенство не до конца выписанного литературного материала открывалось мне воочию. Я снова усаживался за работу».