Любимые дети, или Моя чужая семья - Страница 2

– Энди! Взгляни на меня!

Я поднял глаза, хотя не переставал нажимать на кнопку джойстика.

– Мне нужно сбегать в магазин. Кит скоро будет дома. Когда он придет, нужно, чтобы ты отдал ему этот конверт, договорились?

Она положила на журнальный столик длинный белый конверт, на котором было написано «Киту».

– О’кей.

Но она встала передо мной. Пришлось вытянуть шею, чтобы видеть экран телевизора.

– Энди! Посмотри на меня.

Я перестал нажимать на кнопку. Уж очень требовательный был у нее голос.

– Ты слышал меня? Что я сейчас сказала?

– Ма придет… позже.

Я не помнил, в котором часу.

– И что еще?

Раньше мисс Сара была такой славной. Но в этом году она превратилась в другую женщину.

– Вы идете в магазин.

– И ЭТО, Энди. – Она подняла конверт и тряхнула им перед моим носом: – Что я сказала об этом?

– Отдать письмо Киту.

– Это очень важно.

– Я отдам ему конверт.

Она глянула на часы:

– О, ладно. Я положу его там, где он увидит.

– О’кей, – повторил я.

Она вышла на кухню и снова вернулась.

– Ладно, я ухожу.

– До свидания.

Я хотел одного: чтобы она поскорее убралась.

После ее ухода я снова стал играть. Потом захотел пить, а стакан был пуст. Я вышел на кухню за имбирным элем и увидел на столе конверт. Она сказала, это важно. Что, если Кит не увидит его?

Я отнес конверт в гостиную и сунул в свою сумку с книгами, чтобы не забыть отдать Киту.

Снова сел и принялся убивать воинов.

Из камеры меня вывели позже, чем я ожидала, это произошло из-за каких-то бюрократических проволочек, которые пришлось решать маме. Я боялась, что меня вообще не отпустят. Наверное, случилась какая-то ошибка. Сейчас надзиратель подойдет к двери и скажет:

– О, мы думали, что вам назначили двенадцать месяцев заключения, но неправильно прочитали приговор. На самом деле вас приговорили к двенадцати годам.

Поразительно, чего только не навоображаешь себе, когда сидишь в одиночной камере!

Со сложенными на коленях руками я сидела на жесткой постели и с колотящимся сердцем ожидала, когда за мной придут. Час. Два часа. Я не могла сдвинуться с места. Не могла открыть книгу, которую читала. Только сидела и ждала, что за мной придут и скажут, что двенадцать месяцев – это ошибка и что сегодня я на волю не выйду. Я заслуживала двенадцати лет. Это знали все, включая меня.

Но наконец за мной пришла Летиша, моя любимая надзирательница. Я шумно выдохнула, словно забывала делать это последние два часа, и заплакала. За решеткой камеры лицо Летиши казалось темным расплывчатым пятном.

Летиша покачала головой. И я скорее почувствовала, чем увидела ехидную полуухмылочку, которая, как я поняла только через несколько месяцев, означала нечто вроде симпатии.

– Плачешь? – спросила она. – Детка, ты плакала, когда пришла сюда. И плачешь, когда уходишь. Уж реши, что тебе больше по душе.

Я попыталась рассмеяться, но это было больше похоже на хныканье.

– Пойдем, – велела она, открывая дверь. Решетка скользнула влево, и я подумала, что это последний раз, когда приходится слышать скрип железной двери.

Мы с Летишей пошли по центральному проходу, между рядами камер, плечом к плечу, как равные. Две свободные женщины. Свободные!

Мне срочно понадобился носовой платок, но его не было. Я вытерла нос тыльной стороной ладони.

– Ты вернешься! – крикнула из своей камеры одна заключенная. Остальные завопили и завыли. Они свистели и кричали:

– Сука! Снова собралась жечь детишек?

Они так и звали меня – ПД, поджигательница детей, хотя при пожаре погибли два подростка и один взрослый. Я не вписывалась в это общество. И не только потому, что была белой. В тюрьме было много белых женщин. И не потому, что я была молодой. По законам Северной Каролины, уголовная ответственность наступает с шестнадцати лет, так что здесь было полно девушек моложе меня. В первую же неделю, когда я попала сюда, Летиша объяснила: «Ты пахнешь деньгами, детка».

Я не могла понять, каким образом они это узнали. Внешне я ничем не отличалась от других, но, полагаю, многие знали мою историю. Как я пыталась устроить поджог церкви, чтобы мой бойфренд-пожарный показал себя настоящим героем. Как я не стала поджигать бензин, который разлила вокруг церкви, узнав, что там дети. Как ничего не подозревавший Кит Уэстон закурил сигарету, бросив спичку на то место, где я разлила бензин. Как умирали и заживо горели люди. Все знали подробности. И хотя некоторые были убийцами и, может, вонзали нож в сердце лучшего друга, или продавали школьникам наркотики, или грабили магазины, все они были заодно. А я оставалась изгоем.

В начале года я много думала о Марте Стюарт[1]. Хотя она была богатой белой женщиной, она все же завела в тюрьме много друзей, и они ее любили. Обожали. Она вышла и снова поднялась на самый верх. Я сказала себе, что, возможно, то же самое будет и со мной.

Пока мы с Летишей шли по коридору, я вспомнила, как шагала тут впервые. Те же самые вопли, те же самые гнусные выкрики. Тогда я не думала об этих женщинах как о людях. Они, скорее, походили на диких собак, и я боялась, что кто-то из них вырвется и погонится за мной. Теперь я поумнела. Они не могли выйти. Я быстро поняла: пока они в своих камерах, они не смогут мне ничего сделать. Только во дворе. Меня избивали дважды, и для меня, на которую никогда не поднимали руку, это было ужасно. Оба раза меня била девушка по прозвищу Ящерица. Шести футов ростом. С тонкими, спутанными, почти бесцветными волосами. Она была тощей и непропорционально сложенной. С длинными руками и ногами, имевшими способность обвиваться вокруг меня, как кольца проволоки. Она зверски измолотила меня без всякого повода. Наверное, так сильно ненавидела. Впрочем, как многие из них. Я ничего не могла поделать, потому что драться не умею. Я только корчилась, закрывая лицо руками. Пока она пинала меня в ребра и клочьями вырывала с корнем темные волосы, в моей голове вертелась одна мысль: «Я это заслужила».

В кино и по телевизору мы все время видим, как избивают людей. Синяки, порезы, кровь, но мы не чувствуем страха, когда все это происходит не с нами. Того страха, когда-не-знаешь-как-плохо-все-будет. Или боли, которая не унимается целыми днями.

Оба раза меня спасла Летиша. Меня считали «хорошенькой крошкой Летиши». ХКЛ. У них на все свои сокращения. Я не была частью толпы. Но не была и единственным аутсайдером. Я был не одна, до которой докапывались. И ни в коем случае не была самой слабой. Они нашли тех, которые, по крайней мере, были способны себя защитить и сплотились для травли несчастных. Все, о чем я думала: «Слава богу, что Энди не попал в тюрьму». Он ни за что не выжил бы здесь.

Я быстро отрешилась от всех фантазий насчет Марты Стюарт. Проведя пару дней в тюрьме, я даже не попыталась с кем-нибудь подружиться. Держалась в одиночестве, читала. Думала о том, что в этом году должна была поехать в Уилмингтон, поступать в колледж университета Северной Каролины. Может быть, на факультет управления. Хотя сейчас мне это казалось совершенным бредом. Бизнес? Какое это имеет значение? Кому я могу помочь, имея диплом по управлению? Что хорошего смогу сделать для кого-то, кроме себя и, может быть, какой-нибудь вампирской компании?

Я пыталась вести дневник. Но месяца через два выбросила, потому что не могла перечитывать все, что написала в первые несколько дней о Бене и о том, что все еще любила его, хотя он меня предал. О том, как я совершила из любви к нему такую глупость. Как убила людей. «Забрала их жизни». Я писала эти слова снова и снова на четырех или пяти страницах дневника, словно девчонка-третьеклашка, которую наказала учительница. Я писала, касалась разбитой Ящерицей губы и полученных от нее синяков, перекрещивавших ноги, и думала: «Это все чепуха»….

Летиша привела меня в комнату, показавшуюся мне самой близкой к свободе за весь этот год. Это была та комната, куда меня привели после приговора, но теперь она казалась другой. Потому что я видела окна, а не дверь, ведущую в камеры. Здесь была длинная стойка, и за ней были расставлены письменные столы. За столами работали люди. Вдоль одной стены были расставлены оранжевые пластиковые стулья. В окнах виднелось небо, такое голубое, что я едва замечала ряды колючей проволоки на верхушке высокого забора. Фургоны новостных каналов. Люди с микрофонами. Люди, несущие плакаты, которые я не могла прочесть из комнаты. Люди, выкрикивавшие слова, которые я не могла слышать. Я знала, что толпа собралась из-за меня, и вовсе не потому, что хотела поздравить с освобождением.