Лягушонок на асфальте (сборник) - Страница 81

подумал, было постылое непреодолимое упорство.

Нехотя побрел дальше. В полыннике, тянувшемся вдоль огородов, стали возникать

розовые растения. Скоро они сияющей стеной просеклись поперек тропинки.

«Красота-то какая! Чего самоистязаться и мучить Тамару? Чего не жить-то?!»

Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами,

плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу

неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую

из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его

задержать. Но мешали рюкзак и ружье.

Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища.

Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с

мольбами было обещание вечной верности.

Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной

беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката.

За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить

Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем

обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились

жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом

рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.

Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на

спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности.

День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без

цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское

безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да

разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем,

незачем быть ему на земле.

Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем

сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить

с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее - сойки. Какие-то невразумительные

существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности - вот. Сойка, та-то, вчерашняя,

объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она

понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а

стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.

Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину

ствола сизой липы.

Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление

бархатисто-мягкой, как мох на камне.

Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался

из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.

«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока

не вывернет».

Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие.

Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в

кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки»,

образуемой дулами и спайкой между ними.

Разутая нога не хотела отрываться от холмика, песчинки с ласковой прытью

продолжали разбегаться из-под ступни.

«Я трус. Время все равно растечется».

Нога, будто он усовестил ее, оторвалась от холмика, но тут же замерла. Опять

возмутился, и нога пришла в движение, однако витала в воздухе, боясь приблизиться к

прикладу. Он оторвал висок от сдвоенных дул и послал ногу к скобе. Вороненая скоба с

перистой чеканкой по внешнему овалу предохраняла путь к спусковым крючкам. Едва

палец оперся о скобу, Вячеслав поплотней приткнул голову к стволам и нажал на верхний

крючок.

За миг до того, как нажал на крючок, уверил себя, будто умрет в тишине, потому что

дробь разнесет его мозг прежде, чем прогрохочет выстрел.

Не сразу Вячеслав осознал, почему раздался пронзительно тонкий звук и почему цела

его голова. Несколько секунд, а может, и минут он находился в состоянии беспамятства.

Затем он уяснил, что услыхал не звук осечки, а звук курка по бойку, на пути которого не

оказалось пистонки. Ловко сработала Тамара: вытащила из стволов патроны. Когда ж

успела? А, после переодевания выскакивала в сени. Достать патронташ. Раздернул шнурок

рюкзака, но не обнаружил патронташа среди консервных банок со свиной тушенкой,

печеночным паштетом и зеленым горошком, которые забыл выгрузить.

Отбросил ружье. Шваркнул ботинком по короткопалому корневищу, облепленному

каменной зернью. Ругался в голос. В потоке брани, как белые камушки в мутной пульпе,

извергаемой земснарядом, попадались наивно-чистые слова о любви к Тамаре, о печалях

из-за безотчетности ее поведения, о том, как она смела помешать его освобождению от

нынешних неразрешимых страданий.

Лес притих. Перестали стрекотать сороки, дятел с алым затылком прекратил

долбежку, осекся пересвист лазоревок, рябчик, с шуршанием шаставший но ольховому

бурелому, замер, раскрыв в настороженности перьевые клапаны ушей.

Дорогой на станцию Вячеслав поуспокоился. В глубине души он был счастлив, что

осмотрительность Тамары спасла ему жизнь, хотя и кочевряжился перед самим собой,

будто все еще возмущен ее вероломством.

36

Ксения, когда у нее случалась неприятность, хотела бы, да не могла быть

нерадостной. Еще в школе кто-то из мальчишек определил особенность ее натуры: дал

прозвище «Мячик» отнюдь не за пунцовые щеки, за то, что почти непрерывно

подскакивала.

Смятенная понурость Вячеслава не отзывалась в Ксении даже легкой прихмурью.

Правда, она одобряла его строгость («Нашей сестре позволь слабинку - в пропасть

скатимся. Поднаплодилось бесстыдниц»). Она понимала, что в суровых муаках вызревают

серьезные мужчины. Свою заботу о брате она видела в том, едва он перебрался к ним с

Леонидом, чтобы вернуть ему прежнюю жизнерадостность. Хотя он и был немтырем и не

ходил ногами до трех лет, характером он в них с матерью.

Вчера, возвратясь в город, без заезда домой он направился в копровый цех. Во время

смены, как казал Леонид, Вячеслав угрюмо с д ы ш а л , словно вернулся с похорон.

Леонид мастак выведывать чужие секреты, но, как ни хитрил, задавая Вячеславу вопросы

с подходцем, тот так и отмолчался. А раньше не то что не таился - сам напрашивался с

переживаниями: вникни, без лукавства и жалости разбери. Коли замкнулся - вовсе

заплутал или накануне неожиданного решения, ну, прямо такого, какое взбудоражит

родню.

Диван, на котором спал Вячеслав, был короток. Так как Вячеслав лежал, вытянувшись

во весь рост, - голова перевесилась через валик, а ноги, угнездясь пятками в продавы

другого валика, нелепо торчали вверх.

«Огромина! Готовый мужик!» - восхитилась Ксения, но через мгновение опечалилась.

Все не терпелось: «Сень, когда вырасту?» «Ну, вырос. Куда торопился? Как почнут на тебе

ездить... Кабы мы были, как солнышко. Как почнут ездить кто во что горазд, не успеешь

оглянуться - износился, болячки. Отец в тебе изверивается. И ты, возможно,

разочаруешься в своем сыне? И зачем рос? Ой, да что это я хандрой окуталась? Вырос - и

ладно. Птицы и те не без заботы. Человек без заботы, что самолет без турбин. Кем бы мы

были, если б не горе, не подлость, не заботы? Беззащитными лежебоками,

равнодушниками... Эк выдул! Сильный да добрый, не какой-нибудь чертопхай».

Еле сдерживая проказливый смех, Ксения подошла на цыпочках к дивану. Она