Лягушонок на асфальте (сборник) - Страница 77

Он плохо помогал по дому. Когда ходила последний месяц, попросила воды принести.

Сказал: «Бабы последний месяц ходят и в шахте работают».

Он редко носит Назиру. Берет - несет, как бревно.

Назира - Надя на русский манер, а Назир - Коля. Наде исполнилось три месяца.

Переехали в садоводческий совхоз под Фрунзе.

Когда еще жили у тети Зейнаб, он внушал, как вести себя.

Пришли к нему гости. Как раз сварился борщ. Он налил борща для меня и унес в

сарай, в летнюю кухню. Я сидела и плакала. Он говорил, что в дом нельзя - там одни

мужчины. Не могла смириться. Взяла тарелку, в дом за стол. Не успела опомниться -

вышвырнул меня во двор.

Среди гостей был фотограф Джабар Владимирович Дождаков. Портретист. Его

снимки помещают в газетах и журналах, даже в «Правде» и «Огоньке». Он, когда мы еще

встречались с Назиром, снял меня для республиканской выставки. Премию получил. Лет

ему - под сорок. Судьба с перепадами. Учился на оператора в киноинституте. На третьем

курсе женился. Нуждались. Бесквартирье. Поехал на строительство химзавода. Ногу там

потерял. Инвалидность. Жена подала на развод.

Он еще художник. Рисует акварелью пейзажи. Нежные. Обязательно деревце или

фигурка человека в степи, перед горами. И всегда дымка, туманно, сумеречно. Подарил

нам, когда мы с Назиром сошлись, давнюю акварель. Башкирское впечатление. После

освобождения подался в Среднюю Азию. Отец русский, мать узбечка. Шил в Ташкенте,

Душанбе, Алма-Ате.

Видела похороны. На закате, тоже степь перед горами, бегут мужчины с умершим.

Похороны по-магометански. Красно над горами, долины синие, и люди бегут, не совсем

четкие, размытые, сероватые. Я не знала, кто это и почему бегут, но взглянула и поняла:

трагедия, смерть. Джабар Владимирович считал: из Назира может получиться художник-

фотограф, потому дружил с ним.

Часто я думала с восхищением о нем. Были дни, когда мысленно призывала спасти

меня от Назира. Назир чувствовал это. Ревновал.

Назир швырнул меня во двор, ударил по щеке, и здесь выскочил Джабар

Владимирович. Закричал: «Не смей!» Назир снова ударил. Джабар Владимирович схватил

его за руки. Сильный: Назир весь изогнулся, присел. Джабар Владимирович спросил:

«Будешь еще трогать?» Назир корчился, корчился: «Нет». Фотограф отпустил. Назир в

дом, за нож, два раза ударил Джабара Владимировича в плечо и в бок. Выскочили другие

гости. Назир бежать. Фотографа увезли на «скорой».

Назир прятался среди железнодорожных составов. Прислал мальчишку за пиджаком.

Чуть раньше приезжала милиция. Наверное, за домом наблюдали. Мальчишка привел меня

к Назиру, вскоре - милиция. В темноте прятались под вагонами, потеряли кофту мою. За

полночь вернулись. Дядя Амеркул выставил Назира из дома. Зейнаб не возражала. Я не

пошла за ним.

Он исчез. Оказалось - арестовали. Через несколько дней выпустили. Джабар

Владимирович написал в милицию, чтобы выпустили. Но Назир продал фотоаппарат и

кому-то отнес деньги. Сказал: откупился. Вскоре опять попал в милицию, и опять его, как

он выразился, «шуганули». Признался: спекулировал костюмами и брюками. Какие-то

женщины шили. Он продавал. Хороший барыш доставался. Через месяц мы перебрались в

совхоз, где ему устроили место завскладом.

Для устройства Назир ездил в совхоз. Днями отсутствовал. Навещала в больнице

Джабара Владимировича. Счастье, счастье! Необычайный человек! Назиру простил. Он

говорит, сам по себе не злой, но, увы, в генах записана ревность. И усвоил не самые

лучшие семейные традиции. И еще: мы, дескать, советские люди, - преобразователи. Мы

преображаем природу человека и природу природы. Мы кое-чего достигли, но слишком

торопимся. Нетерпение наше возвышенное, но порой оборачивается поспешностью.

Изменение особенностей жизни - бытовых, экономических, просветительских - не может

сразу изменить природу национальности, народности. Социально-общественные скачки от

формации к формации еще не означают, что скачками изменяется физиологическая, а

следовательно, психологическая природа человека.

Целый день в студии Джабара Владимировича. За что мне такая радость?! За

страдания? Пожалуй. Правда, мою радость все время перекрывала печаль. Он убежденный

одиночка. Ты никому не в тягость, и тебе - никто. Большинство мужчин сжигает себя на

прокорм семьи. Где уж тут создавать духовные ценности. Гонка за благополучием, которое

непрерывно ускользает. Одиночке много ли нужно? Костюм можно таскать лет пять -

семь, плащ - не меньше. Вдохновение как на небе, живется на хлебе и чае. Погиб - никто

не загрустит. Разве что почитатели твоего дела? Но они связаны с тобой лишь духовно. А

вот оставить жену, детей без кормильца - страшно. Когда ты в ответе лишь перед самим

собой, ты мыслишь с полным чувством независимости. Твое время ни у кого не состоит в

рабстве, и у тебя - ничье.

От девушек и женщин не слыхала я таких мыслей. Нам почему-то хочется дарить

свою судьбу. Пленницы по природе и по воле собственных чувств, Джабар Владимирович,

прощайте! Все равно я счастлива, хотя бы тем, что вы сказали. Вы ведь не умеете

притворяться и лгать. Пусть ваши слова будут тайной моей памяти.

В совхозе жили в доме из самана, пол деревянный, крыша из кукурузных стеблей.

Природа красивая. Горы. Вершины в снегу. Весной горы красные - в маках. Много садов,

кукурузы, клевера. В каждом дворе очаг. По вечерам вкусные запахи - готовят еду.

Лепешки из кукурузы - объедение. Жареную кукурузу мелют на жерновах, в муку

добавляют воду и кислое молоко, выпекают лепешки. Назир умел их печь, научил меня.

Многому он учил меня.

Какие-то две женщины подошли к нашему домику, стали плакать в крик. Я

испугалась. Немного утихли. Вошли во двор - опять плакать. Прибежал наш сосед-мулла -

прочитал молитву. Женщины успокоились. Оказалось, приехали тетки Назира по матери.

Голосили об умерших родственниках.

Киргизы принимали меня хорошо: я учила язык, приходила с гостинцами, как бы

вошла в их круг. Мужчины все умеют говорить по-русски, женщины - редко. Киргизы

совсем не ревнуют. Будь я замужем за киргизом, была бы, наверно, счастлива?

Назир вернулся и уехал с тетками к своей сестре. Ее муж - буфетчик. Уехали на

обрезанье мальчика. Не взяли меня.

Тетки сманили Назира переехать к ним. Они плакали и рассказывали, что его средняя

сестра при смерти. Как будто она в бреду все твердит: «Назир - хаджа...» (всеми

уважаемый).

Я носила русские платья. Назиру одевала соответственно. Они сшили нам узбекские

платья. Сшили мне из штапеля шаровары. Мои комбинации, грацию, пояса, колготки,

лифчики Назир продал в совхозе. Сказал: нельзя там будет носить - засмеют.

Его сестра не была при смерти. Правда, она плохо себя чувствует, черная, вся

высохшая. Муж моложе. Пятеро детей у нее. Ее старшую дочку с тринадцати лет готовят в

невесты. Нашили пятнадцать платьев. Платье обязательно с английским воротником.

Костюм кофейного цвета, любят этот цвет. К каждому платью - новая брошь. Обшивают

платки кружевами.

Пищу мне не разрешают готовить. Не мусульманка. Замужняя женщина носит, кроме

платья, шаровар, лакированных ичигов и галош, серый халат.

Взрослые звали меня келин (сноха). Келин обязана вставать раньше всех: в 5 часов.

Подметешь двор, поставишь чай, почистишь посуду, потом будишь их. Уходила со двора

редко: на базар или к одной из теток Назира - Сонабар. Хорошая бабка, певунья, пляшет.

Ее сын двадцати двух лет мне нравился. Красивый. Добрый. Они подкармливали меня.

Молока покупали, сливок. Готовили вместе манты - большие пельмени, варятся на пару. Я

любила лагман - длинную лапшу, дунганскую. Ее едят с мясом.