Лягушки - Страница 32

Лангет, надо полагать, был исторический, и Ковригин доел его с удовольствием. Специалисты же из НАТО понадобились местным кулинарам для рекламной приманки. Будем считать так.

Между тем места за столиком Ковригина заняли господин в пижаме и две сударыни-хлопотуньи, возбужденные дорогой, эти – явно после успешных отпускных развлечений. Они попытались вовлечь Ковригина в общий разговор и в соучастие в вечерне-воздушных тостах. Ковригин постарался быть любезным с дамами и, когда его попросили сказать слова, произнёс:

– Чтоб и вам хотелось!

Вот ведь, нахмурился Ковригин, прилипло к языку!

Тем не менее тост его вызвал шумное воодушевление, а господин в пижаме даже сказал: «Надо записать. Это небось ваша свежая московская фишка». А ведь Ковригин не объявлял, что он москвич.

– И с чем же связан ваш визит в Синежтур? – поинтересовалась сударыня с синими, прикупленными ресницами, длиною в полёт шмеля.

– Так… – смутился Ковригин. – С Башней связан… Некоторые творческие проблемы…

– С какой башней? – насторожился господин в пижаме.

– С этой… С Падающей… – сказал Ковригин неуверенно.

– С Падающей… – поскучнел господин. – Она же всем надоела…

А заказаны были компанией вовсе не лангеты, а тава-кебабы по синежтурски. Робко высказанные Ковригиным сомнения по поводу соответствия названия блюда и традиций национальных кухонь, со ссылками на труды Похлебкина, едоками не были приняты всерьез. Во-первых, в Синежтуре нынче в моде польское мясо, есть к тому основания. Во-вторых, развелось в городе много южных людей, а уж они-то разбираются в кебабах. «И откуда здесь южные люди?» – спросил Ковригин. «Отовсюду! Откуда хотите! И негры есть, и французы…» Было сообщено, что один из французов держит ресторан «Лягушки», там вкуснятина в меню, лапки оближешь. Это недалеко от отеля «Слоистый малахит», москвичи непременно останавливаются в нём. «Малахит» и «Лягушки», чтоб вы знали, – всего в километре от Плотины, то есть – на Блюдце. Не дожидаясь вопросов Ковригина, попутчики охотно объяснили ему, что Блюдцем называется центральная часть Синежтура. Пруд – это как бы донце Блюдца, окружают его холмы, а от них недалече и горы…

– И театр минутах в пяти от «Малахита», – просветила Ковригина сударыня с собственными рыжими ресницами, явно в готовности перечислить и прочие достопримечательности Синежтура.

– Всё! Всё! Всё! – Ковригин вскинул руки вверх. – Всё должен увидеть и разузнать сам! Такая привычка. И такой каприз. Иначе неинтересно. «К нам города иные чужды и словно замкнуты в себе…»

– Вы поэт? – спросила сударыня, вспомнившая о театре.

– Упаси Боже! – воскликнул Ковригин. – Поэт – Ахмадуллина Белла Ахатовна. А необходимость разомкнуть чуждость незнакомого города каждый раз для меня – условия чудесной игры.

– Красиво, – вздохнула театральная сударыня (кстати, в разговоре её именовали Верой).

«А ведь и впрямь попёрло в красивости!» – отругал себя Ковригин.

– А чего тут красивого или сложного? – сыто протянул господин в пижаме, острым обломком спички он уже инспектировал зубы. – Приведёт молодой человек в номер синежтурскую красавицу, или платную, или просто очарованную им, и в момент размыкание замкнутого случится.

«И такое бывало», – подумал Ковригин.

Театральная сударыня Вера фыркнула, как бы укоряя прагматика, сударыня же с синими ресницами (называли её Долли) заулыбалась шаловливо, словно бы давая понять, что она-то не против помочь застенчивому гостю разомкнуть таинственную суть Среднего Синежтура.

– Сейчас расплачусь, – объявил господин в пижаме (его отчего-то называли Маминым-Сибиряком, возможно, он долго жил в Сибири, а потом возвратился в Синежтур к маме), – и последуем в опочивальню. На посошок!

Тут же сударыни, призвав на столик косметички, принялись поправлять губы и волосы (зеркало царевны Софьи Алексеевны имело оправу из скани, – мелькнуло в соображениях Ковригина и унеслось далече, на запад, к московским подземным ходам).

Уже уходя, сударыня Долли, с синими ресницами, высказала предположение, что в Синежтуре они наверняка пересекутся с исследователем Падающей башни. И опять же шаловливо помахав ручкой, сказала:

– Чтоб и вам хотелось!

«Посижу ещё полчаса, – решил Ковригин, – и тоже – по домам!» Впрочем, мысли о способностях организма мантуровского лесопила производить ветры, возможно и со звуковыми эффектами, могли задержать Ковригина у столика до закрытия ресторана.

«Значит, Блюдце, – размышлял Ковригин. – Интересно. Интересно. А негры да французы – где их теперь нет?» Новые соседи интереса к Ковригину не проявили, заказали к водке лангеты, о сосьвинской селёдке вопросов не задавали, из чего Ковригин заключил, что направляются они вовсе не в Синежтур. Ну и ладно, обрадовался Ковригин, дёргать своей болтовнёй не станут. Сидел, молчал, удивлялся тому, что мобильный его не верещит, и вспомнил, наконец, что он у него новенький и номер его никому неизвестен. А Антонина, дама работящая да и мамаша ответственная, должна была вернуться в воскресенье в Москву. Наверное, вернулась, но захотела ли разыскивать брата? Да и что его разыскивать, если его улестили (деньгами, видимо) отправиться в Аягуз?

Ковригин вздохнул, сдвинул занавеску, белое с синим. Плотина. Блюдце.

За окном проносилась окраина одноэтажного посёлка. Пристанционная улица. Магазинчики, открытые и закрытые. Кафешки. Столбы с фонарями. А по улице под фонарями со свирелью в руке бежал голый козлоногий мужик.

– Смотри-ка, – оживился один из новых соседей Ковригина, – мужик голый с рожками на башке и босой. И куда, интересно, бежит?

– Куда, куда! – захохотал другой сосед. – В круглосуточный за водярой. А может, у них ночью только на станции и торгуют. Торопится. Ноги-то как выбрасывает. Борзаковский!

– А чего он босой?

– Какой же он босой? Он в сапогах. Или в унтах из оленя. Правда, на каблуках.

Ковригин встал. Слова не произнёс, лишь поблагодарил официанта. Чаевыми тот остался доволен. В тамбуре своего вагона Ковригин долго курил. Поселковый вокзал, впустив в себя голого бегуна, уехал на запад. Может, на самом деле Ковригина озаботил гонец за веселящей жидкостью, а в руке его была не свирель, а небрежно скомканная сумка? Но неужели гонец был отправлен в здешний вокзальный буфет из Москвы? Нет, надо было выспаться и забыть об этой несуразице, как и о всяческих странностях последних дней.

Опасения Ковригина по поводу склонности организма мантуровского лесопила (или лесоруба) создавать ветры, продекларированной попутчиком, не подтвердились. Скверной духоты, от которой была бы хороша на балу щепотка нюхательного крошева из табакерок или, допустим, из бывших пороховниц, Ковригин в купе не ощутил. Да и звуки, какие издавал попутчик, были вовсе не воинственно-взрывными, а переносимых свойств храпы. «Ну и ладно», – обрадовался Ковригин. Он разделся, хотел было достать из чемодана Козлякова или Костомарова, но свет ночника был слишком тусклым.

Уже отправляясь под одеяло, Ковригин решил взглянуть на луну.

Лучше бы не взглядывал.

За окном бежал голый козлоногий мужик.

Передвигался он лицом (да и коленями) к Москве, и в первые мгновения наблюдений за ним могло показаться, что мужик в Москву и бежит (отоварился в привокзальном буфете и спешит обрадовать страждущих в столице приятелей). Но это впечатление оказалось ложным. Козлоногий мужик, и при неразумно-неестествеенном расположении частей тела, от поезда не отставал, а порой (спиной вперед) и обгонял вагон Ковригина.

«Ну всё, – пообещал себе Ковригин. – Завтра – ни капли! И в Синежтуре – вообще ни капли! Если доеду туда…»

Но куда он едет? Есть ли такой город – Средний Синежтур? Есть ли там театр? И играют ли в нём спектакль по пьесе А. А. Ковригина?

И главное, писал ли когда-то Александр Андреевич Ковригин пьесу о Марине Мнишек?

Вроде бы писал…

И о чём же в ней написано? Скажем, есть ли в ней эпизод с историей Барбары Гизанки? Папаша Марины Юрий Мнишек был шустрила, авантюрист пышноусый, рисковый и корыстный. Вместе с младшим братом Николаем он добывал (вербовал, улещивал) с доставкой в Краков королю Сигизмунду-Августу чародеев, колдуний и, конечно, любовниц. Красотку Барбару Гизанку они похитили из бернардинского монастыря в Варшаве, та угощала короля удовольствиями страсти и родила ему дочь, об услуге этой Сигизмунду-Августу приходилось помнить, а потом он и вовсе был обобран своим сенатором Мнишком. Знала ли об отцовских занятиях и промыслах девочка из Самбора Марина? Ковригин склонялся к тому, что не знала. Так ему было удобнее думать. Да хоть бы и знала…