Львиная стража - Страница 2

Гораздо труднее понять, что Сандор видит во мне. В настоящий момент у меня нет желания думать о тех главных вещах, которые превратили меня в то, что я есть, и в первую очередь о том, от чего меня спас Сандор, но мне совсем не трудно признаться себе в том, что у меня нет образования, которым можно было бы хвастаться, нет знаменитых предков, и, если уж совсем честно, мне нечего дать другим. То есть нечего предложить. У меня есть только любовь, но вряд ли это то, что нужно Сандору. Возможно, дело в моей глубокой привязанности – Мамины слова – и в моей готовности подчиняться ему. Или, возможно, ему нужен слуга. Я, конечно, обязан ему жизнью, потому что в тот раз он спас мне жизнь и объяснил, что это значит: принадлежать ему и делать все, что он говорит.

В последний раз Сандор велел мне отрастить бороду. Не помню, сказал он об этом до того, как рассказал следующую историю, или после. Думаю, это не имеет значения. В то время я воспринял это как пример способности Сандора читать мои мысли. Меня слегка смущала необходимость бриться одноразовым станком «Бик», такой оранжевой пластмассовой штуковиной, продававшейся в упаковке по десять штук. Сандор же брился прадедушкиной опасной бритвой и делал это очень элегантно и ловко. Как будто давал мне лазейку.

– Я никогда не носил бороды, – сказал я.

– Тем более есть повод отрастить, малыш Джо, – сказал он.

У меня внутри разливается тепло, когда он называет меня вот так. Никто никогда меня так не называл. Я не малыш, я такого же роста, как он, почти шесть футов[2], но его обращение очень похоже на отеческое, так обращаются к сыну. Я пошел взглянуть на себя в зеркало.

Я очень тощий и длинноногий. Редиска с ножками, говорит Сандор, – довольно забавная ассоциация. У меня такие же темные волосы, как у него, но жидкие и вьющиеся, не густые, прямые и блестящие, как у него. Да и кожа у меня слишком бледная для такого цвета волос. У меня бледно-голубые глаза под покрасневшими веками, и Сандор говорит, что я «скорбный и хрупкий», так в Библии описывается одна женщина. Не очень лестно такое слышать, но я знаю, что отнюдь не красив. Длинная такая жердь с длинной шеей – вот как я выгляжу.

Я стал бриться с тринадцати лет, четырнадцать лет назад. Однажды Папа привел меня в ванную и плотно закрыл за нами дверь, как будто собирался показать мне нечто неприличное. Он дал мне один из этих одноразовых станков и сказал, что с завтрашнего утра пора начинать бриться. Я ни разу не подверг сомнению его слова, просто стал бриться каждый день, хотя моему голому лицу с маленьким подбородком хоть какая-то растительность пошла бы на пользу. Должно быть, прошла неделя после того, как я выбросил свою бритву, и сейчас у меня на подбородке, щеках и верхней губе уже выросла темная шерсть. Хотя шерсть – это у животных; с бородой я, думаю, стал больше походить на человека.

После князя Пиранезо было еще три истории: одна о том, как прятали драгоценности ганноверской короны после прихода пруссаков, еще одна – о пожилой паре, у которой была обезьянья лапка, они загадали на ней желание и оживили своего умершего сына, но из страха не впустили его[3]. Еще Сандор рассказал мне о сеньоре Санта-Анне. Она была женой диктатора Мексики, и однажды, когда она в сопровождении фрейлины и ливрейных лакеев выехала из дома в карете, на нее напали бандиты.

– Что значит ливрейный? – сказал я.

– Лакей в богато украшенной униформе, – сказал Сандор, – и в напудренном парике, полагаю.

Бандиты хотели отомстить генералу Санта-Анне, поэтому они заставили даму и ее людей, в том числе лакеев-дуралеев, раздеться и голыми ехать в Мехико. Они не причинили им вреда, просто заставили раздеться. Генерал так разозлился, что объявил награду за голову главаря – он хотел положить ее к ногам жены. Но главаря так и не поймали, зато пострадали сотни невинных людей, которых казнили через отрубание головы.

Жестокая история, правда? У Сандора все истории такие, полны мрачных событий и боли, и при этом захватывающие. Прошло четыре дня, и я задался вопросом: а будет ли еще одна? Интересно, спросил я себя, услышу ли я продолжение о Риме, и об улице Похищений, и о князе. На ужин у нас была еда из индийского ресторана и бутылка красного vino, и Сандор лежал на кровати и читал книгу под названием «Золотая ветвь»[4] какого-то там сэра Джеймса. Он накрылся старой розовато-серой простыней. Вы когда-нибудь замечали, что, когда шторы, покрывала и прочие вещи в таких местах, как меблированные комнаты «Шепардз-Буш», старятся, они всегда приобретают вот такой цвет? Наверное, это от пыли, и от некачественной стирки, и от солнечного света, и снова от пыли. Друг Тилли, Брайан, тот, который был в Индии, рассказывал мне, что розовато-серый – это цвет ковриков у нищих.

У Сандора было удивительное лицо, такое не забудешь. Один раз увидишь Сандора и больше ни на кого смотреть не захочешь. Во всяком случае, я так чувствую. Он не отличался привлекательностью. Вы тут же спрашиваете: если он не привлекателен, то что я подразумеваю под привлекательностью? Именно это я и подразумеваю. Большой рот с полными губами, большой нос, отвисшие и слишком впалые для человека, не достигшего тридцати лет, щеки, запавшие карие глаза – я таких темных никогда не видел, – тяжелая и чисто выбритая нижняя челюсть, похожая на острое лезвие. Это лицо становится прекрасным, когда он улыбается, особенно когда он улыбается именно тебе, а в последнее время Сандор мне улыбался очень часто. Волосы у него короткие, очень темные и густые, и одна прядь ниспадает ему на лоб. У него удивительной красоты руки, с длинными и тонкими пальцами, но не похожие на женские, потому что суставы крупные, а подушечки плоские.

Он отложил книгу, раскрытую, положил ее обложкой вверх, потому что никогда не пользуется закладками. А вот Мама вкладывала закладки даже в журналы, представляете? Сандор просто положил раскрытую книгу на пол, с улыбкой посмотрел на меня и сказал, что настало время рассказать мне часть той истории, которую он начал рассказывать, но так и не закончил.

– Пусть это будет нашим сериалом, – сказал он. – Нашей мыльной оперой, если хочешь; она будет напоминать тебе о том, чего тебе недостает.

Он знает, что мне недостает телевизора, хотя я никогда об этом не говорил, – просто упоминал, что привык смотреть телик. Именно это я и сказал ему, когда он спросил, чем я занимался. А что еще я мог сказать? Но истории мне тоже нравятся, даже больше, а сидя рядом с ним, я воспринимаю их как сказки на ночь. Сандор не мог рассказывать без сигареты. Это мне тоже нравится, хотя я не люблю их запах, потому что точно так же пахло, когда отец – мне тогда было три или четыре – закурил сигарету, а потом подозвал меня к себе и усадил на колено. Сандор затягивался очень глубоко, поэтому дым долго выходил из его рта, и казалось, что он никогда его не выдохнет и дым останется внутри, и он будет выдыхать огонь и серу.

Сандор откинул голову на стену – у кровати не было изголовья – и закрыл глаза. Улыбка исчезла с его губ.

– Князь, – сказал он, – был стар, когда началась наша история. В ней он у нас будет Принцем.

Я уже научился определять, когда он хочет, чтобы я задал вопрос.

– Что значит стар?

– Мы молоды, – сказал Сандор, и я понял, что эти слова доставили ему массу удовольствия. Он словно просмаковал эти слова. – Мы молоды, малыш Джо. Я хочу оставаться молодым вечно, а ты? – Я не ответил; я никогда об этом не думал, просто жил, и, по моему разумению, этого было достаточно. – Он был стар не только по нашим меркам, а по общим. Он был дважды женат. С одной женой он развелся, а другая умерла. У него были внуки, и к тому моменту они тоже были в преклонном возрасте. Таком, что вполне могли сойти за родителей Принцессы.

– Какой принцессы? – сказал я.

– Она была красивейшей женщиной в мире. – Сандор посмотрел на меня, как будто ожидая от меня возражений. Я просто кивнул. – А еще она была обычной маленькой девочкой, – сказал он, – вернее, была ею до поры до времени. Она родилась в деревушке на берегу моря. Ты хочешь спросить, в Италии ли, – но нет, не в Италии. Здесь, в Англии. Она была англичанкой. Когда князь Барнаба ди Пиранезо впервые увидел ее, она была знаменитой моделью, и ее лицо было на обложках всех журналов, хотя ей исполнилось всего двадцать два. А ему – шестьдесят восемь, но он был очень богат. Ты когда-нибудь слышал о ящерице-ядозубе, малыш Джо?