Лунная миля - Страница 9

– Блевать будешь?

– Мне и самому это интересно, – ответил я.

– Я велел ему остановить тебя, а не бить трубой по морде, но он немного переусердствовал.

Теперь я смог разглядеть парня с трубой – стройный, черноволосый латинос в майке и армейских брюках цвета хаки. Пожав плечами, он похлопал трубой по ладони:

– Ну ой.

– Ой, значит, – сказал я. – Я это запомню.

– Хрена лысого ты запомнишь, пендехо, я тебе еще вмажу.

С логикой не поспоришь. Я перевел взгляд с шестерки на сидевшего на скамейке босса, ожидая увидеть накачанные в тюряге мышцы, выращенную в тюряге злобу и водянистые глаза. Вместо этого обнаружилось, что он одет в желто-зеленую клетчатую рубашку, черный шерстяной свитер и песочного цвета вельветовые брюки. А на ногах у него были парусиновые туфли Vans с узором из черных и золотых квадратов. Он выглядел не как уголовник; он выглядел как учитель физики в частной школе.

Он сказал:

– Я знаю, какие у тебя друзья, и знаю, в каких заварухах ты побывал, так что запугивать тебя – дело трудное.

Надо же. А я уже от страха чуть не обосрался. Еще я был в ярости и инстинктивно запоминал каждую примету этих двух типов, одновременно думая, как бы отобрать у латиноса трубу и засунуть ему в задницу, – но страшно мне было, это точно.

– Сначала ты захочешь нас найти и отомстить – если мы оставим тебя в живых. – Он развернул пластинку жевательной резинки и отправил ее в рот.

Если.

– Тадео, дай ему полотенце, лицо вытереть.

Учитель физики вскинул бровь:

– Ага, все верно – я назвал его по имени. И знаешь почему, Патрик? Потому что ты не станешь нас искать. И знаешь, почему ты не станешь нас искать?

– Нет.

– Потому что мы очень, очень плохие парни, а ты – мягкий как говно. Может, когда-то это было и не так, но сейчас – не «когда-то». Как я слышал, бизнес твой пошел ко дну, потому что ты бросал любое дело, от которого хотя бы отдаленно попахивало проблемами. Вполне разумное решение для парня, которого подстрелили, да так, что он чуть коней не двинул. И тем не менее говорят, что у тебя теперь кишка тонка играть на нашем уровне. Ты этим больше не занимаешься, да и не хочешь заниматься.

Тадео вернулся из кухни и кинул мне пару бумажных салфеток. Я протянул руку, меня качнуло влево, а он тихо хохотнул и провел куском трубы по моей шее.

Рукой я выхватил у него трубу, а ногой в это же время изо всех сил вмазал ему по колену. Тадео упал, а я вскочил с дивана. Физик крикнул: «Эй!», навел на меня пистолет, и я застыл. Тадео задом отполз к стене. Встал, опираясь на здоровую ногу. А я так и стоял, с трубой в руке, замерев на полувзмахе. Учитель физики опустил пистолет, всем своим видом намекая, что теперь я должен опустить трубу. Я слегка кивнул. А затем резко дернул запястьем. Труба со свистом пронеслась через комнату и врезалась Тадео четко промеж бровей. Он взвизгнул и отшатнулся от стены. Из ссадины над носом сочилась кровь, заливая ему лицо. Он сделал пару шагов к центру комнаты, затем три в сторону. Еще пара шагов, и он стукнулся лбом о стену. Уперся в нее обеими руками, судорожно хватая ртом воздух.

– Ну ой, – сказал я.

Физик ткнул дулом пистолета мне в шею и прошипел:

– А теперь, мать твою, сядь и не дергайся.

В комнату вошел третий – здоровенный, шесть-четыре росту, три-восемьдесят весу. Надсадное дыхание, походка вразвалку.

– Отведи Тадео наверх, – сказал ему рыжий. – Засунь его под душ, холодной водой плесни, посмотри, нет ли у него сотрясения.

– А как я пойму, есть оно у него или нет? – спросил здоровяк.

– Я-то, блин, откуда знаю? В глаза ему посмотри или там попроси до десяти досчитать.

– И что нового ты узнаешь, если он не сможет? – спросил я.

– Я ж тебе сказал пасть завалить.

– Нет. Ты мне сказал сидеть и не дергаться, и чем дальше, тем меньше вариантов у тебя остается.

Толстяк вывел Тадео из комнаты. Тот продолжал полировать воздух перед собой, как собака, которой снится сон.

Я поднял с пола салфетки. С одной стороны они были чистыми, и этой стороной я прижал их к лицу. Когда я отнял руку, на них проявились красные пятна, причудливые, как на тесте Роршаха.

– Швы придется накладывать.

Учитель физики наклонился в мою сторону, направив пистолет мне в брюхо. У него было открытое лицо, усыпанное веснушками – такими же рыжими, как и волосы. Улыбка – фальшивая и широкая, как у актера из драмкружка, играющего роль услужливого человека.

– С чего ты взял, что вообще выйдешь отсюда живым?

– Я же сказал: чем дальше, тем меньше вариантов у тебя остается. Люди видели, как этот бомж вырвал у меня сумку. Кто-то наверняка уже вызвал копов. Соседний дом пустует, но в том, что за нами, кто-то живет, и вполне возможно, что они заметили, как Тадео съездил мне по рылу трубой. Так что раскинь мозгами, придурок, – кто бы тебе ни заплатил за то, чтобы ты доставил мне сообщение, я бы на твоем месте с этим шустрил пошустрее.

На идиота физик не походил. Если бы он хотел меня убить, то запросто всадил бы мне пару пуль в затылок, пока я корчился на полу кухни.

– Держись подальше от Хелен Маккриди. – Он присел на корточки и взглянул мне в лицо, уставив пистолет дулом в пол. – Начнешь вертеться рядом с ней или с ее дочерью, начнешь задавать вопросы, я всю твою жизнь в лоскуты порву.

– Усек, – сказал я с безмятежностью, которой не чувствовал.

– У тебя, Патрик, теперь ребенок есть. Жена. Хорошая жизнь. Вот и возвращайся к ним и не высовывайся. И мы все забудем об этом нашем разговоре.

Он встал, сделал шаг назад. Встал и я. Прошел на кухню, поднял с пола рулон салфеток, оторвал несколько. Прижал их к лицу. Он стоял в дверном проеме, глядя на меня. Пистолет он заткнул за пояс. Мой пистолет остался в ящике стола в «Дюхамел-Стэндифорд». Впрочем, пользы от него, после того как Тадео огрел меня трубой, все равно не было бы. Они бы забрали его, и остался бы я тогда и без ноутбука, и без сумки, и без ствола.

Я обернулся к нему:

– Мне придется съездить в больницу, швы наложить. Но не беспокойся, как личное оскорбление я эту ситуацию не рассматриваю.

– Ой, ну надо же. Правда-правда?

– Ты мне и смертью грозил, но я и это тебе прощаю.

– Какой ты культурный. – Он надул пузырь из жвачки и дал ему лопнуть.

– Но, – продолжил я, – вы сперли у меня ноутбук, а новый покупать мне не по деньгам. Может, вернете?

Он качнул головой:

– Было ваше, стало наше.

– Я хочу сказать, что это здорово ударит мне по карману, но я согласен не превращать данное обстоятельство в повод для войны. Ничего личного. Так?

– Если и не так, то «ничего личного» пока сойдет.

Я отнял руку от лица, взглянул на салфетки. Не самое приятное зрелище. Я сложил их еще раз и снова прижал к щеке, а через минуту снова осмотрел. Потом перевел взгляд на учителя физики, стоявшего в дверном проеме.

– Договорились, значит.

Я бросил окровавленные салфетки на пол, оторвал от рулона новую партию и вышел из дома.

Когда мы сели ужинать, Энджи через стол посмотрела на меня – глазами, в которых читалась тихая, строго контролируемая ярость. Она глядела так на меня с тех пор, как увидела мое лицо, услышала о моей поездке в больницу и убедилась, что я и вправду не собираюсь помереть от полученной травмы.

– Значит, – сказала она, вонзив вилку в листок салата, – давай с самого начала. Беатрис Маккриди сталкивается с тобой на платформе «Джей-Эф-Кей Стейшен».

– Да, мэм.

– И рассказывает, что ее развратная золовка снова где-то посеяла свою дочь.

– Хелен развратная? – спросил я. – Я как-то не заметил.

Моя жена улыбнулась. Не по-хорошему. Другой улыбкой.

– Папа?

Я взглянул на нашу дочь Габриэллу:

– Да, милая?

– Что такое «развратная»?

– Ты почему морковку не ешь?

– А почему у тебя лицо забинтовано?

– Вообще-то я каждый четверг обматываюсь бинтами.