Лунная миля - Страница 11

– Ну а я о чем? Я же был в восторге от этой штуки. Она весила меньше, чем твой бокал. И каждый раз, когда я его открывал, на экране появлялась рожица и говорила: «Привет».

– Ты разозлен.

– Ага, разозлен.

– Но из-за одного ноутбука крестовый поход учинять не будешь, так?

– Ну, там же рожица вежливая была, я не говорил?

– Достанешь другой ноутбук, с другой рожицей.

– На какие шиши?

На это ответа не было.

Посидели в тишине, она закинула ноги мне на колени. Я оставил дверь в комнату Габби приоткрытой, и в тишине было слышно ее дыхание – на выдохе она чуть присвистывала. Этот звук напомнил мне, и не в первый уже раз, какая она хрупкая и уязвимая. Какие мы сами уязвимые, потому что так ее любим. Страх того, что с ней в любой момент что-то может произойти, а я не способен буду ничего с этим поделать, – этот страх был в моей жизни настолько вездесущ, что мне иногда представлялось, как он растет, словно третья рука, у меня из груди.

– Ты что-нибудь помнишь из того дня, когда тебя подстрелили? – спросила Энджи, подбрасывая еще одну веселенькую тему для разговора.

Я мотнул рукой:

– Кусками. Помню шум.

– Это точно, а? – Она улыбнулась, вспоминая. – Громко там было – столько пушек, стены бетонные. Жуть.

– Ага. – Я тихо вздохнул.

– Твоя кровь, – сказала она. – Ею там все стены заляпаны были. Когда «скорая» приехала, ты лежал без сознания, и я помню, как просто стояла и глядела на все это. Твоя кровь – ты сам, – но не внутри, как надо. А на полу, и на стенах тоже. Ты даже не белый был, а голубоватого оттенка, как твои глаза. Лежал там, но знаешь, тебя там уже не было. Как будто ты уже был на полпути к небесам и давил на газ изо всех сил.

Я прикрыл глаза, поднял руку. Ненавижу слушать об этом дне, и ей это было известно.

– Знаю, знаю, – сказала она. – Я просто хочу, чтобы мы оба помнили, почему завязали со всем этим жесткачом. И не только потому, что тебя подстрелили. Потому что мы подсели на все это. Тащились от этого. До сих пор тащимся. – Она запустила руку мне в волосы. – Я родилась не только для того, чтобы читать «Спокойной ночи, Луна» по три раза на дню и вести пятнадцатиминутные дискуссии о чашечках.

– Знаю, – сказал я.

Я знал. Уж кто-кто, а Энджи явно не была создана для того, чтобы быть матерью и домохозяйкой. И не потому, что ей это не удавалось – удавалось, и еще как, – просто ей совершенно не хотелось ограничивать себя этой ролью. Но когда она вернулась в колледж и с деньгами стало туго, стало логичным не тратить деньги на нянек, а днем сидеть с Габби, а по вечерам учиться. И вот так – как говорится, сначала постепенно, а потом внезапно – мы оказались там, где оказались.

– У меня крыша от всего этого едет. – Она указала глазами на игрушки и книжки-раскраски, валяющиеся на полу гостиной.

– Надо думать.

– Крыша едет, дом горит, шифер во все стороны.

– Медицинский термин именно такой, ага. Ты отлично справляешься.

Она закатила глаза:

– Спасибо, но только, милый?.. Я, может, и притворяюсь отлично, но все равно – притворяюсь.

– Разве не все родители так же?

Она скривилась:

– Нет. Ну, серьезно, кому захочется говорить о деревьях? По четырнадцать раз. За день. Эта малютка, я ее обожаю, но она анархистка. Встает когда хочет, думает, что буйство в семь утра – самое оно, иногда орет безо всякого повода, решает, что будет есть, а что – ни в какую по двадцать раз за минуту, лезет руками и лицом в неимоверно отвратительные места, и нам с ней маяться еще четырнадцать лет – в том случае, если мы наскребем денег на колледж, а на это шансов мало.

– Но прежняя жизнь загоняла нас в могилу.

– Загоняла. Но как же я по ней соскучилась, – сказала она. – По прежней жизни, которая загоняла нас в могилу.

– Я тоже. Хотя сегодня я узнал, что превратился в слабака и тряпку.

Она улыбнулась:

– Превратился, а?

Я кивнул.

Она вскинула голову:

– Ну, если уж на то пошло, ты изначально был не так чтобы уж очень крут.

– Я знаю, – сказал я. – Так что представь, в какого легковеса я теперь превратился.

– Черт, – сказала она. – Иногда я тебя просто до смерти люблю.

– Я тоже тебя люблю.

Она скользнула ногами по моим коленям, туда-сюда.

– Но ты очень хочешь вернуть ноутбук, да?

– Хочу.

– И собираешься его вернуть, да?

– Эта мысль приходила мне голову.

Она кивнула:

– При одном условии.

Я не ожидал, что она со мной согласится. А та малая часть меня, которая этого ожидала, уж точно не думала, что это случится так скоро. Я сел – внимательный и послушный, как ирландский сеттер.

– Каком?

– Возьми Буббу.

Бубба идеально подходил для этого задания не только потому, что был сложен как банковский сейф и не ведал страха. (Серьезно. Однажды он спросил меня, каково это – бояться. Сочувствие тоже было для него совершенно чуждой и непонятной концепцией.) Нет, для моих вечерних развлечений Бубба представлял собой особенную ценность потому, что последние несколько лет потратил, расширяя свой бизнес в направлении нелегальной медицины. Началось все с обычного вклада – он ссудил денег доктору, который лишился лицензии и хотел создать новую практику, обслуживая тех, кому не хотелось со своими огнестрельными и ножевыми ранениями, сотрясениями и поломанными костями обращаться в больницы. Разумеется, такому бизнесу нужны лекарства, и Буббе пришлось найти поставщиков нелегальных «легальных» препаратов. Поставки шли из Канады, и даже при всем трепе об ужесточении пограничного режима после 11 сентября ему каждый месяц исправно доставляли дюжины тридцатигаллонных пакетов с таблетками. Пока что он не потерял ни одного груза. Если страховая компания отказывалась покрывать стоимость лекарства или фармакологические компании требовали за него значительно больше, чем могли себе позволить представители рабочего или низшего класса, молва обычно вела их к одному из многочисленных связных Буббы – бармену, цветочнику, торговцу хот-догами или кассиру из магазинчика на углу. Скоро все, кто существовал вне системы здравоохранения или на ее грани, оказались у Буббы в долгу. Он не был Робин Гудом и брал свой процент. Но и «Пфайзером» он тоже не был и брал по-божески, 15–20 процентов, а не пытался вздрючить клиента, требуя тысячу процентов.

Благодаря связям Буббы среди бездомных нам понадобилось минут двадцать, чтобы найти парня, подходившего под описание бомжа, укравшего мой ноутбук.

– А, Вебстер, что ли? – сказал посудомойщик в суповой кухне на Филдс-Корнер.

– Мелкий черный пацан, из телесериала девяностых? – уточнил Бубба. – Он-то нам на хрен сдался?

– Не, брат, уж точно не мелкий черный из телесериала. Мы ж теперь в две тысячи десятых живем, или тебе не сообщили? – скривился посудомойщик. – Вебстер белый, низенький такой, бородатый.

– Вот этот Вебстер нам и нужен, – сказал я.

– Не знаю, имя это у него или фамилия, но он спит где-то на Сидней, около…

– Не, он оттуда сегодня сдернул.

Снова гримаса. Для посудомойщика мужик явно был слишком чувствительным.

– На Сидней, рядом с Сэвин-Хилл-авеню?

– Не, я имел в виду другой конец, у Кресент.

– Тогда ни хрена ты не знаешь. Усек? Так что закрой варежку.

– Ага, – сказал Бубба. – Варежку закрой.

Он был слишком далеко, чтобы его пнуть, поэтому я заткнулся.

– Так вот, он там в конце Сидней живет, на пересечении с Бэй-стрит. Желтый дом, второй этаж, там еще кондер в окне, последний раз работал еще при Рейгане, выглядит так, будто скоро кому-нибудь на голову прилетит.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Мелкий черный пацан из сериала, – сказал он Буббе. – Не будь мне пятьдесят девять с половиной лет, я б тебе за такое жопу надрал. И основательно.

Дойдя до Сэвин-Хилл-авеню, Сидней-стрит становится Бэй-стрит и пролегает поверх туннеля метро. Примерно раз в пять минут весь квартал начинает ходить ходуном, когда под ним с грохотом проносится поезд. Бубба и я слышали уже пять таких вот грохотов, значит, проторчали в его «эскалейде» уже не меньше получаса.