Лунная миля - Страница 10

– Не-а. – Габриэлла уставилась на меня широко распахнутыми глазами. Их она унаследовала от матери – огромные, карие. И от нее же ей достались оливкового цвета кожа, и широкий рот, и темные волосы. А от меня – кудряшки, тонкий нос и манера отвечать вопросом на вопрос.

– Кушай морковку, – сказал я снова.

– Я ее не люблю.

– На прошлой неделе любила.

– Не-а.

– Ага-ага.

Энджи опустила вилку.

– Прекратите, вы оба. Я вас предупреждаю.

– Не-а.

– Ага-ага.

– He-а.

– Ага-ага. У меня и фотографии есть.

– Не-а.

– Ага. Сейчас фотоаппарат достану, покажу.

Энджи потянулась к своему бокалу:

– Ну пожалуйста! – Она пригвоздила меня к месту взглядом своих глаз, таких же огромных, как у ее дочери. – Ради меня?

Я обернулся к Габриэлле:

– Ешь морковку.

– Ладно.

Габби воткнула вилку в кусочек моркови, засунула в рот, начала жевать. Лицо ее озарилось.

Я приподнял брови.

– Вкусно, – сказала она.

– Ну а я о чем?

Она поддела вилкой другой кусочек, начала хрумкать.

Энджи сказала:

– Четыре года на это смотрю и не понимаю, как у тебя получается.

– Древняя китайская хитрость. – Я принялся медленно и осторожно жевать крохотный кусочек куриной грудки. – Кстати, не знаю, как тебе, а мне вот лично трудновато есть, когда нельзя пользоваться левой стороной челюсти.

– Знаешь, что тут самое смешное? – По голосу Энджи я понял, что ни о чем смешном сейчас не услышу.

– Не знаю, – сказал я.

– Большинство частных сыщиков не похищают и не избивают.

– Но ходят слухи, что число таких случаев растет.

Она скривилась, и я почувствовал, что мы с ней оба мечемся мыслями и даже не представляем, что думать по поводу случившегося со мной. Когда-то мы были экспертами в этой области. Она бы швырнула мне грелку со льдом и отправилась в спортзал, ожидая, что к ее возвращению я уже буду в порядке, буду снова рваться в бой. Теперь эти дни в далеком прошлом, и сегодняшнее напоминание о них загнало каждого из нас внутрь своего защитного панциря. Ее панцирь состоял из тихой ярости и осторожного отстранения. Мой – из саркастичных шуток. Вместе мы напоминали комедианта, безуспешно пытающегося пройти курс по управлению собственными эмоциями.

– Паршиво выглядишь, – сказала она с неожиданной для меня нежностью.

– Но чувствую себя только в четыре-пять раз хуже. Честно. Я в порядке.

– Перкосета тебе надо.

– И пива.

– Их же вроде мешать нельзя.

– Я отказываюсь идти на поводу у масс. Я принял решение, и решение это – не чувствовать никакой боли.

– И как, удачно?

Я отсалютовал своим пивом:

– Миссия выполнена.

– Пап?

– Что, милая?

– Я люблю деревья.

– Я тоже их люблю, солнышко.

– Они высокие.

– Это точно.

– А ты все деревья любишь?

– До единого.

– Даже маленькие?

– Конечно, милая.

– А почему? – Моя дочь подняла руки ладошками кверху – верный признак того, что заданный ею вопрос не только жизненно важней, но и, спаси господи, достоен детального изучения.

Энджи бросила на меня взгляд, в котором читалось – добро пожаловать в мою жизнь.

Последние три года я пропадал либо на работе, либо в попытках найти работу. Трижды в неделю, пока Энджи была на занятиях, я сидел с Габби. Однако близились рождественские каникулы, и на следующей неделе ей предстоял выпускной экзамен. А после Нового года – интернатура в «Образовательном центре «Синее небо» – благотворительной организации, специализирующейся на обучении подростков с синдромом Дауна. По окончании интернатуры, в мае, Энджи получит диплом магистра прикладной социологии. Но до этого момента деньги в нашей семье предстоит зарабатывать только мне. Друзья уже не раз советовали нам переехать в пригород – жилье там дешевле, школы безопаснее, налоги на недвижимость и взносы на страховку ниже.

Но и я, и Энджи выросли в городе. Белые заборчики и двухэтажные коттеджи нам нравились так же, как мохнатые ковры и бои без правил. То есть не так чтобы очень. У меня некогда была хорошая машина, но я продал ее, чтобы начать копить деньги на колледж для Габби, и теперь перед домом был припаркован мой побитый джип, порой неделями простаивая без дела. Я предпочитаю метро – залез под землю в одном конце города, выскочил в другом, и на клаксон давить не надо ни разу. Мне не нравится стричь газон или подравнивать кусты, а потом сгребать с лужайки скошенную траву и обрезанные ветки. В торговых центрах мне неуютно, а есть в забегаловках я терпеть не могу. Да и вообще, очарование пригородной жизни – и в целом, и в конкретных деталях – мне совсем не понятно.

Мне нравится звук отбойных молотков, блеяние сирен в ночи, круглосуточные закусочные, граффити, кофе в картонных стаканчиках, струящийся из люков пар, брусчатка, желтые газеты, гигантский логотип «СИТГО петролеум» и чей-то крик «Такси-и!» холодной ночью, ошивающаяся на углах шпана, рисунки на асфальте тротуаров, ирландские пабы и парни по имени Сал.

В пригородах всего этого не найти, во всяком случае не в таких объемах, к каким я привык. С Энджи ситуация такая же, если не хуже.

Так что мы решили растить ребенка в городе. Купили домик на приличной улице, с крохотным двором и неподалеку от детской площадки (также неподалеку от довольно стремного квартала, но это другая тема). Мы знаем большинство своих соседей, и Габриэлла уже может назвать по порядку пять остановок на красной ветке – факт, от которого сердце ее старика переполняется гордостью.

– Заснула?

Энджи взглянула на меня поверх учебника, когда я зашел в гостиную. Она переоделась в треники и одну из моих белых футболок. Она в ней просто тонула, и я с беспокойством подумал, что она недоедает.

– Наша болтушка Габби взяла краткую паузу во время насыщенного диалога о деревьях…

– Гррр… – Энджи откинула голову на спинку дивана. – И чего ей дались эти деревья?

– …и заснула крепким сном.

Я рухнул на диван рядом с ней, сжал ее ладонь своей, поцеловал.

– Кроме мордобоя, – сказала она, – что-нибудь еще сегодня произошло?

– Имеешь в виду «Дюхамел-Стэндифорд»?

– Их самых, ага.

Я сделал глубокий вдох.

– Постоянную работу мне не дали.

– Черт! – прокричала она так громко, что мне пришлось поднять руку, и она взглянула в сторону комнаты Габби и скривилась.

– Они сказали, что не стоило мне обзывать Брэндона Трескотта. И намекнули, что я слишком неотесанный тип, которому надо поучиться манерам, прежде чем прикоснусь к живительному источнику их льгот.

– Черт, – сказала она, в этот раз тише и без шока в голосе, только с отчаянием. – И что нам теперь делать?

– Не знаю.

Какое-то время мы сидели в тишине. Говорить особенно было нечего. Весь этот страх, все беспокойство – мы продолжали чувствовать их, но восприятие это притупилось, словно мы притерпелись к ним.

– Я брошу колледж.

– Не бросишь.

– Еще как брошу. Вернусь к…

– Тебе немного осталось, – сказал я. – На следующей неделе экзамены, интернатура, а к лету ты уже будешь семью кормить, а тогда…

– Это если я вообще найду работу.

– …а тогда я смогу себе позволить работать на себя. Так близко от финиша с дистанции сходить нельзя. Ты же лучшая в своей группе, и работу найдешь запросто. – Я улыбнулся с уверенностью, какой совсем не чувствовал. – Все у нас получится.

Она чуть отстранилась и внимательно посмотрела мне в глаза.

– Ладно, – сказал я, чтобы поменять тему, – колись давай.

– Это ты о чем? – Деланая невинность в голосе.

– Когда мы поженились, то договорились, что хватит с нас этого дерьма.

– Договорились, было такое.

– Никакого больше насилия, никаких больше…

– Патрик. – Она сжала мои ладони своими. – Просто расскажи мне, что произошло.

Я рассказал.

Когда я закончил, Энджи подвела итог:

– Значит, кроме того, что работу ты не получил, а худшая в мире мать снова потеряла свою дочь и ты отказался ей помогать, тебя все равно кто-то ограбил, пригрозил смертью и избил. Теперь тебе надо оплачивать больничный счет, к тому же ноутбук у тебя тоже увели.