Lues III - Страница 11
Интересно, каким показался он ей? Наверняка, никаким, девушка просто не обратила на него ни малейшего внимания, занятая своими мыслями. Он невесело усмехнулся, вспоминая вопрос старика, обращенный к нему еще на автобусной остановке в станице, по поводу возможной прибавки к пенсии, не слышал ли он чего? Тогда он не понял, почему именно ему был обращен этот вопрос, привычно думая, что попутчик прибавил лишних лет двадцать к его возрасту, конечно, не нарочно, просто не разобравшись в темноте. Теперь он пожал плечами: все правильно. Болезнь не шутила с ним. Удивительно было другое - как его организм вообще смог продержаться так долго.
Он заметил зеркало и подошел к нему, огибая игравших на полу детей. На него со дна стекла взглянуло ссохшееся морщинистое лицо с проваленным боксерским носом и розовыми пятнышками на месте отсохших недавно язв. Некогда черные, волосы ныне стали тускло-серыми, пепельными, расчесанные кое-как они придавали ему мученический вид. На левом ухе сохранилась одна язвочка, он торопливо прикрыл ее прядью.
Когда-то лет шесть назад, может больше, в одном горном ауле его осмотрел врач. Внимательно изучив "звездное небо" папиллом, избороздивших его грудь и спину, появившихся в паху и под мышками, он тяжело вздохнул и предложил довольно странное лекарство; он сам признал, что хотел бы отправить своего пациента эдак на полгодика в больницу, где за указанный срок болезнь может быть вылечена, но едва ли такая возможность представится, он входит в положение. А потому, введя полный шприц пенициллина под лопатку, дал несколько пакетиков с черным порошком, объяснив, что это ртутная мазь, дедовское, конечно, но, в целом, неплохое средство. Только надо помнить, что один день мазь втирают в руку, другой в ногу, затем снова в руку, уже другую. Сопровождавший его воин пристально и несколько странно смотрел на врача, никак не разумея, к чему это такое удивительное лечение. Да он и сам с не меньшим изумлением слушал торопливое объяснение доктора, уверявшего, что иначе он всех перезаразит, ведь какая гигиена может быть в полевом лагере. Последние слова подействовали, дорогу обратно воин шел много позади него, но наутро о возможности заражения было забыто напрочь. Да и через неделю-другую, как раз, когда пакетики кончились, язвы надолго исчезли.
Потом они появлялись, исчезали, с каждым разом их было все больше, они дольше не проходили, появилось колотье в сердце, долгий астматический кашель, стали крошиться и выпадать зубы, поредели волосы, задрожали руки, провалился нос, тело стало куда менее послушным: дольше болело, с каждым разом медленнее приходило в себя. Некогда он соглашался с мнением полевого командира, считая происходящее с ним аллергическими реакциями на некачественную пищу и отсутствием ухода, но дурная болезнь его была иного рода. Иным способом получена и при иных обстоятельствах; сейчас, по истечении долгих лет с момента заражения, он уже постиг причину, по которой получил ее. И вовсе не страх был ее началом. Всего лишь продолжением, внешним, сопутствующим, фоном ее развития и распространения.
А он... он уже сжился со своим положением, с тем местом, которое занимал в отряде полевого командира. И теперь более всего боялся не болей и язв, боялся не угодить, и, тем самым, вернуться к началу, к тому, с чего началась его жизнь в горах. Он сознавал, он видел, что необходим пленившим его людям, и эту необходимость в своих услугах старательно отрабатывал: он сам сеял тот Великий страх, истоки которого лежали еще в первой его операции, а закончились пока - если не считать нынешнего его дела - в Стране гор, в августе сего года.
Тактика была проста и понятна. Человек, испытавший на себе действие Великого страха, никогда прежде и в мыслях не допускавший ничего подобного, не осмеливающийся заглянуть под дно своей темной стороны, откуда и произрос в нем этот страх впадал в шоковое состояние. Он чувствовал, сколь беззащитен и ничтожен - всего лишь жалкая пешка в руках людей, неуловимых и неуязвимых для служителей правопорядка, но действующих уверенно и нагло, не скрывающихся, смеющихся над беспомощностью государства, оказавшегося неспособным решить проблему безопасности собственных граждан, открыто, в прямом эфире издевающихся над поминутным оглядыванием через плечо всех жителей, начавших заместо правоохранительных органов нести нелегкое бремя дежурства в холодные ночи подле своих домов, над заигрыванием первых лиц государства с теми, для кого сесть за стол переговоров - один из способов наступить противнику на горло и равномерно, неторопливо душить. Великий страх столь глубок и беспощаден, что всякий человек, испытавший его, помимо ощущения собственной, раздавленной умелой рукой, воли вскоре начинает чувствовать к мучителям своим непомерное, истерически-рабское уважение, некую гордость даже за их смелость, за их безумную жажду крови ни в чем не повинных сограждан, детей их, жен и стариков. И Великий страх вдавливает его в землю перед новыми властителями бесконечно долгих осенних ночей, лишает способности и желания сопротивляться, поглощает все мысли и чувства, кроме одного, единственного. И тогда, одинокий и беспомощный, беззащитный и жалкий, кричит человек: пусть берут все требуемое, если требуют, и уходят, уходят, уходят! Пусть заберут у нас все, но только уходят.
Но Великий страх, что сеял он и воины его командира, и бойцы других командиров, неожиданно вернулся им. Упруго ударившись, рикошетом вернулся обратно в виде круглосуточных артобстрелов и бомбардировок территории суверенной республики. Вернулся от измученных страхом людей, теперь вымещающем его на тех, от кого он исходил прежде, теперь вымещающем в виде предупредительных захватов приграничных сел и поселков, заставляющих полевых командиров конфликтовать друг с другом, а населению - бежать на юг, в соседнее государство, бывшего прежде частью империи, или же на некогда дружественную территорию братьев-вайнахов, прорывая кордоны обложивших республику федеральных войск.
Или возвращаться назад, с полпути, робко, с утраченной надеждой посматривая назад, с блокпостов и застав в подвалы, землянки, - что еще осталось вместо домов? - и ждать, молить Всевышнего, чтобы ад, ниспосланный Им на землю, обошел стороной.
А тем, кто отчаялся, кто обезумел, кто оказался загнанным в угол вновь вернуться к привычной тактике, к ответам ударом на удар, где и как возможно, едва только возможность эта проявит себя.
Он просмотрел в вестибюле поликлиники расписание работы врачей, выбрал наугад одного из терапевтов и, отдав куртку в гардероб, стал подниматься на второй этаж. Рюкзак остался при нем, бутылка тяжело плюхалась о спину на каждой новой ступеньке.
Поликлиника была небольшая, здание, построенное в начале века, явно не учитывало возросших с той далекой поры требований. А потому в каждом коридоре ютилось, сидя на металлических, покрытых дерматином, стульчиках или стоя у стен, множество людей, каждый со своею собственной, на его взгляд, ни на кого не похожей бедой. Он постоял немного в коридоре и прошел в небольшую рекреацию в центре здания, там находился кабинет выбранного им врача. Он спросил, кто последний, минуту очередь бурно обсуждала порядок следования, наконец, быть таковой согласилась немолодая женщина, одетая в неброское серое платье, голову ее прикрывал ситцевый платок. Молодой человек уступил ему свое место, он подсел рядом с этой женщиной.
Он спросил ее, много ли перед ней народу, та в ответ кивнула на стоявшую у дверей с обеих сторон цепочку: практически все. Он поблагодарил ее кивком, расстегнул воротник рубашки - в коридоре было душно - и принялся читать газету. Примерно через полчаса очередь продвинулась на три человека; он успел подсчитать, сколько ему осталось. Сложив газету и убрав ее в рюкзак, он шепотом сказал сидящей рядом с ним женщине, что ему необходимо отлучиться на пару минут, не будет ли она так любезна посторожить место и рюкзак с вещами заодно? Та, ни секунды не колеблясь, кивнула, сообщив то, что он знал и так: народу перед ним много, человек семь. Он поблагодарил и пошел к лестнице, поминутно прося разрешения пройти у множества посетителей поликлиники.