Лучшее от McSweeney's, том 1 - Страница 82

8.

В отеле я просыпаюсь рано — все думаю о миссис Альбрехт. Но спи — не спи, а размышления ни к чему не приводят. В чем заключалась история ее жизни, почему я вспоминаю ее, кем она была для меня, эта миссис Альбрехт?

Что вы хотите о ней узнать? Что она была знаменита? Отличалась дисциплинированностью? Ходила, прихрамывая? Или, наоборот, не хромая? Миссис Альбрехт обладала достаточной известностью, чтобы ее сфотографировали, вот только для публикации фотографии известности не хватило. Да, она в самом деле была человеком большой дисциплины, терпеть не могла прерываться на обеденный перерыв. Она действительно припадала на одну ногу (ходили слухи, будто у нее рахит) и не принимала участия ни в одном танцевальном вечере в Баухаусе. Миссис Альбрехт не умела подняться по лестнице беззвучно, так что никогда не подкрадывалась тайком, чтобы подслушать. Она предпочитала выступление оркестра, игравшего перед представлением, нежели само представление. Ей нравилось, что в Америке в стакан с водой всегда клали лед, а на наволочки никогда не пришивали пуговицы. Она не верила в выборы и закаты, предпочитая вести счет извержениям вулканов и убийствам. Миссис Альбрехт понимала, что не в состоянии обладать всем, чем стоит обладать в жизни, и не стремилась к этому.

Не помню, что я сказала ей, не помню, попрощалась ли в последний раз, когда видела ее живой. Однажды миссис Альбрехт рассказала мне о путешествии по воде, но, помнится, позднее кто-то заметил, что она частенько сочиняла на этот счет. Я мало что запомнила из рассказа, только то, что ее постоянно рвало, что на море штормило, а переезд затянулся. Когда они прибыли на место, миссис Альбрехт предстала перед встречающими стройной второразрядной знаменитостью в меховой шубке. Несколько минут репортеры осаждали ее мужа, пока наконец кто-то не воскликнул: «Эй, а давайте снимем его с женой!» Как будто это что-то новенькое — сфотографировать вместе мужчину и женщину, стоящих на палубе корабля.

9.

Слышно, как в номере по соседству принимают душ, а еще громко включают телевизор: по утрам и вечерам. Голоса какие-то прерывистые: гипсоцементная стена и тонкий слой стеклопластика душевой кабинки искажают их. Струя воды в пустой ванной льется с грохотом. Это так знакомо и все же каждый раз неожиданно. Я хотела было помыть голову, но вспомнила, что уже мыла, всего несколько часов назад, задумав дробить день на части — дел оставалось все меньше и меньше.

В тусклом свете дня я иду через рощу и чувствую себя прозрачной, бесплотной, лишь временами голая ветка хлещет по рукаву плаща. Я представляю себя на фоне пейзажа, в панораме бездействия.

Предполагается, что речь о женщине и об отеле, о том, почему она ушла, что делала там. Как туда попала? Имелось ли в виду путешествие? Ее серый плащ, прямые черные волосы, слегка прикрытые глаза… что с ней станется?

Каждый день что-нибудь да теряет свою суть: воздух, свет, возможность рассказать или пережить историю, отметить про себя скуку… Почему мы говорим: «Скучно, хоть плачь»? Что оплакиваем?

Я представляю фильм про собственную жизнь, где-нибудь в обрамлении будущего, ничто не разбито, все так и продолжается, посреди вертящегося волчком пейзажа, или утопает в прохладном зеленом бассейне после обеда.

10.

Миссис Альбрехт переносила меня ровно в той степени, в какой способна была переносить особу молодую, женщину и к тому же ходячую. Она считала меня чересчур шумной и говорила, что, мол, настоящее мое имя «Бум-Бум». По утрам миссис Альбрехт сидела в кресле-каталке, завернувшись в необъятных размеров белый махровый халат, и гипнотизировала вареное яйцо. Маленький пластиковый стаканчик кофе с разведенными питательными добавками дрожал у нее в руке. Преодолевая невероятное сопротивление, стаканчик, наконец, оказывался у рта. Миссис Альбрехт отпивала. Глотала. Несколько раз натужно кашляла, но я уже привыкла к этому ее кашлю и не волновалась. Я стояла справа от нее и смотрела на свои туфли, надеясь, что старуха не прицепится к ним. Говорила ей: «Доброе утро! Как вы себя чувствуете?» — и ждала ответа.

Даже при открытых окнах в комнате все равно оставался слабый запах мочи. Уши, нос, руки миссис Альбрехт раз от раза все увеличивались. Впрочем, может, это только казалось, потому что сама она усыхала.

— Что вам так не нравится? — спрашивала я у нее.

— Эта твоя юбка.

— Что ж, мне очень жаль. — В тот день на мне была короткая джинсовая юбка с леопардовыми пятнами; я купила ее на распродаже за девять долларов.

— Привет, милашка! — выдала миссис Альбрехт.

11.

Я слышала, что, когда умираешь, не можешь дышать, даже через соломинку. Есть кое-что, чего я никогда не смогу повторить, что я делала, не отдавая себе отчета. Время больше не бесконечно и не туманно. С этих пор время станет безумно узким и неудобным коридором, соединяющим с ничем. А вместо тех романтических теней я увижу лишь вызывающий головную боль ослепительный блеск.

Настоящее очень близко, зачастую у меня даже кружится голова. Я вижу, как мельтешат те яркие точки. Куда бы ни посмотрела, точки перемещаются следом. Постепенно я свыкаюсь с ними. Вот на что похожи поиски будущего.

12.

Дорогая миссис Альбрехт!

Письменные принадлежности в отеле настраивают на романтический лад. Сама идея полна романтики. Вам бы понравились тонкие, словно косточки, строчные буквы внизу листа: отель «Лонгакр»

Прошлой ночью мне снился сон: я не могла уснуть, оттого что вы лежали в другой кровати и под спину вам было подложено огромное количество рукавиц, а сами вы были в белом махровом халате, том самом, в котором вас похоронили. Я боялась закрыть глаза. Мне страшно было приблизиться к вам. Усилием воли я проснулась, уверенная, что вина целиком и полностью на мне.

Помню, мне было пять; однажды вечером я пожаловалась маме, что боюсь заснуть: вдруг настанет конец света, а я так и не проснусь. Мама стала меня успокаивать, мол, я даже не успею ничего понять, как окажусь на небесах. Чуть позже, когда я все еще лежала в ее кровати с открытыми глазами — мысли о таком страшном месте, как небеса, ничуть не успокаивали, — мама сказала: «Доченька, ты уж постарайся поспать — надо отдохнуть».

Дело не в том, что я думаю о вас как о спящей — на самом деле смерть никакой не сон. Просто когда врач объявил, что вы умерли «во сне», я вдруг подумала: а как узнать, так ли это на самом деле? Вдруг вы проснулись, почувствовав себя плохо, и только потом уже умерли. Может, вы лежали и смотрели на картину, которая висит напротив кровати, ту самую, что Джозеф нарисовал в сороковых, и которая должна была обозначать абстрактную аллегорию вашей свадьбы. (Жаль, что картина написана именно в черном, белом и сером, а не в каких-нибудь других тонах.) Вдруг в это время в комнате медсестры работал телевизор, и никто вас не услышал?

Чаще всего умирают по понедельникам. Обещания выходных остаются в прошлом, впереди — ужас еще одной недели. Как-то вы были в штате Северная Каролина и шли полем; вы тогда учили английский и в этот ясный день растолковывали Джозефу, что слово «солнечный» противоположно слову «тучный». Я все время об этом думаю.

В вашем доме я больше не бываю. И вообще объезжаю его стороной. Ключ от входной двери у меня все еще с собой, я помню, где что находится. Бобровая шуба, та самая, которая была на вас, когда вы стояли на палубе океанского лайнера, все так же висит в холле, в платяном шкафу. И хотя из вашей спальни сделали кабинет, маленькая статуя Ириды по-прежнему стоит на книжной полке.

Да, верно, время от времени я езжу на кладбище. Сижу в машине, опустив окна, просматриваю почту или привожу в порядок чековую книжку. Но из машины не выхожу. Впрочем, я знаю — вы не стали бы возражать.

Интересно, прощается ли кто с картинами? Ни один из проезжающих мимо дома, этой коробки из-под обуви, не сказал бы, что по адресу Ларчвуд-драйв, 818 находится богатейшая коллекция современного искусства. Я пробовала запомнить нарисованные вашим мужем картины, похожие одна на другую как пасхальные яйца — разноцветные квадратики в гнезде. Это вы говорили мне, что они напоминают вам удары сердца? Ваши собственные работы похожи на античное письмо, на причудливо переплетенные знаки, вытканные с превеликим тщанием. Торжественные и лишенные изысканности, утяжеленные плетением и совершенно не запоминающиеся.