Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов - Страница 47

Он умолк и стоял, беззвучно плача. Немного погодя он нашел в себе силы закончить:

— Однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил[16].

Пустые развалины Театра Мендельсона на бывшей территории Мичиганского университета не ответили, а дальше Уорнер не знал.

— Мечта каждого актера — играть Датчанина, — сказал отец Уорнера.

— Кто такой Датчанин? — спросил Уорнер.

Ему было одиннадцать, и он еще играл в основном женские роли. Офелию одну из ведьм в «Макбете», Розалинду. Отец говорил, что он подает надежды.

— Ты слишком стар, Уорнер, — сказал он себе. — Во всяком случае, слишком стар, чтобы играть эту роль. Зачем ты ищешь?

Он говорил так каждый раз, это был его ритуал, его таинство неудачи, повторявшееся в библиотеках от Скалистых гор до затонувших призраков великих восточных городов. И, как делал это всегда, Уорнер полез в рюкзак и отыскал тонкую перевязанную пачку бумаги — все, что у него было от пьесы, которой он посвятил жизнь. Он перечел ее: акт первый почти полностью, спасенный из пожитков отца, по половине и еще отрывки актов второго и третьего, причем в обоих третья сцена целиком (в дороге Уорнер произносил вслух монолог Короля, чтобы не задремать на спине Тачстоуна, и отвечал гамлетовским «И буду ль я отмщен?», обращаясь к лесам и полям, что были когда–то Соединенными Штатами Америки); всего по несколько строк из актов четвертого и пятого. Его не раз поражало, насколько маловероятно было, что его знание пьесы будет так очевидно убывать от начала к концу. Разве не следовало ожидать, что у него окажется понемногу от каждой части? Слова, слова, слова. Сам история, Уорнер двинулся дальше.

Собранные части пьесы, однако, усиливали его уверенность в том, что он исполняет предначертание судьбы. Каждая страница, каждая строчка, которые он находил гибнущими в библиотеках, школах и жилищах, чьи давным–давно умершие владельцы не сожгли все свои книги вместо дров во время Долгой Зимы, побуждали его искать дальше. Уорнер жил лишь ради того дня, когда сможет собрать воедино текст, распределить роли, отыскать театр подальше от Миссионеров и услышать слова, звучащие вновь так, как они должны звучать.

Сент–Луис выглядел намного хуже, чем Чикаго или Кливленд. Уорнер видел рисунки и даже кое–какие фотографии городов Восточного побережья или того, что от них осталось. Сент–Луис был очень похож на эти фотографии. Падение отверзло все разломы в земной коре, и, по словам отца, Мемфис и Сент–Луис были уничтожены землетрясениями, прежде чем пожар и наводнение окончательно превратили эти города в руины. С другого берега Миссисипи Уорнер видел остатки опор Арки, одна выше другой. Вода закручивалась вокруг их оснований и переливалась над развалинами Лаклидс–Лэндинг. На этом берегу они остановились посреди огромного железнодорожного депо, с локомотивами и вагонами, валяющимися там, куда забросило их землетрясение, сорвав с рельсов. Они осторожно подошли к урезу воды и ждали у подножия разрушенного причала, где написанная от руки табличка гласила: «Чтобы переправиться, машите белым флагом».

— Толстый Отис, — сказал отец Уорнера, — твоя рубашка — лучший белый флаг из всего, что у нас есть.

И Толстый Отис привязал свою рубаху к концу палки и размахивал ею, покуда с берега Миссури не помахали в ответ. На севере и юге из реки торчали сваи обрушившихся мостов. Перевозчик подплыл к ним, и они уговорились о переправе. По пути на ту сторону отец Уорнера спросил, где они могли бы играть. Лодочник пожал плечами.

— Зависит от того, куда вы держите путь, — сказал он. — Идете на север — там мокро. Не знаю, кто там живет. Идете на юг — там тоже мокро. Идете слишком далеко на запад, в Округ, — попадете к бандитам. В городе можно потолковать с Пухольсом. Он на стадионе.

— Года через три, мой мальчик, ты будешь играть мужчин, — сказал он.

Юный Уорнер сгорал от нетерпения, торопя время. Единственный раз ему дозволили выйти на сцену в качестве мужчины в роли Пака, но ставить «Сон в летнюю ночь» в некоторых частях страны было опасно. Чем богобоязненнее край, тем больше вероятность, что за изображение эльфов и фэйри вас сожгут на костре.

— Гамлет, — ответил отец. — Величайшая из ролей, когда–либо написанных для сцены, в величайшей из всех написанных пьес. Когда–нибудь ты сыграешь ее.

Уорнер изучал шелестящие страницы Риверсайдского издания Шекспира, пока караван с грохотом и скрипом пробирался по Старой 55-й дороге из Чикаго к Сент–Луису. Когда они расположились на ночлег в зоне отдыха, разбив палатки, отец остановил его.

— В сутках всего двадцать шесть часов, мой мальчик, — сказал он. — В году триста тридцать семь дней. Ты не сможешь прочесть все.

Они смотрели на звезды и ели вяленую говядину и лепешки. Гирлянда малых лун тянулась, пересекая полумесяц — улыбку Луны. Некоторые были достаточно большими, чтобы получить имена — отец Уорнера называл большинство из них именами ремесленников из «Летней ночи», — в то время как другие появлялись и исчезали слишком быстро, чтобы удостоиться названия. Это было всего через пятьдесят лет после Падения.

Уорнер услышал в своем голосе шелест опадающих листьев, едва уловимый шепот могилы. «Великое дело — сон в теперешние времена, — подумал он устало. — Когда я просыпаюсь, я молю о том, чтобы снова уснуть». Он сел на своего коня Тачстоуна и поехал по Стейт–стрит к Уильям, мимо разрушенных магазинов по обеим сторонам улицы и деревьев, растущих сквозь провалившиеся крыши. На Уильям он покинул заросшую травой улицу и въехал в рощу, имевшую когда-то форму четырехугольника. Отец Уорнера научил его этому слову, когда он был мальчишкой и слушал, как старшее поколение рассказывает о жизни до Падения и Долгой Зимы, последовавшей за ним. Это было запрещенное слово, от него попахивало стремлением к знаниям. Известно, что Миссионеры Библии убивали за то, что человек произнес его.

Уорнера окружили строения из кирпича и песчаника, великолепные даже в упадке. Одно из них, должно быть, было библиотекой, и, быть может, именно ее они пропустили. Он привязал Тачстоуна к ржавым перилам у начала лестницы и медленно вошел в атриум с мраморным полом. Уорнер сразу понял, что сделал правильный выбор; сквозь дверной проем виднелись разбитые корпуса компьютеров, а за ними перевернутые книжные полки, почерневшие от давнего огня. Снова неудача. Слишком многое могло случиться за сто лет.

— Есть ли место, куда вы не добрались? — спросил Уорнер тихо у людей, отсутствующих или же давным–давно мертвых. — Нужно ли и дальше замалчивать?

Зная, что увидит, Уорнер пошел по книгохранилищу с этажа на этаж, заходя в незапертые помещения и взламывая замки там, где они были. И хотя Миссионеры Библии побывали здесь и оставили после себя пепел и разрушение, он временами находил книги, погибающие в этих запертых комнатах: технические справочники, учебники по менеджменту, пособия по ведению бизнеса. Но ни романов, ни стихов, ни пьес. Никакого Гамлета.

— Пухольс? — переспросил отец Уорнера. — Правда?

Лодочник улыбнулся.

— Говорит, тот был его отцом. Я, между нами, сомневаюсь. Но не говорите ему об этом.

— Кто такой Пухольс? — спросил Уорнер.

— Игрок в бейсбол, — ответил отец. — Потрясающий игрок, еще до Падения.

Уорнер видел гастролирующие команды игроков. Отец предупреждал его насчет них, особенно когда они приходили посмотреть спектакль. Отец говорил, что мальчики, играющие женские роли, возбуждают совсем другой интерес. Никогда не позволяй им оказаться с тобой наедине. Уорнер не мог себе представить, что когда–то в бейсбол играли перед таким огромным количеством людей, чтобы заполнить стадион в Сент–Луисе. Сиденья, ряды и ряды сидений, в два яруса наверху, с торчащими остатками балок, поддерживавших третий ярус, — казалось, сюда можно разом вместить всех людей, которых Уорнер когда–либо видел.