Ложная женщина. Невроз как внутренний театр личности - Страница 15

Справедливости ради надо заметить, что и религиозность иных людей не всегда свидетельствует о их глубокой вере, особенно религиозность опять-таки фанатическая, угрюмо непреклонная, потаенно сектантская, потому что это лишь средство весьма прямолинейного самоубеждения, самозащиты и самооправдания своего тайного неверия. Именно существование таких «верующих» делает вполне оправданным и существование «неверующих», атеистов, хотя формально их позиции, казалось бы, диаметрально противоположны, впрочем, «противоположности сходятся».

Состояние безверия мужчина и женщина психологически переживают по-разному.

Мужчина может даже несколько бравировать неверием, уповая на свою излюбленную «объективность», которая до поры до времени прикрывает его от внутренней тревоги. Мужчине легче быть религиозно безразличным скептиком, он даже может позволить себе подсмеиваться над религиозностью женщины – «бабьей дурью», – достигая таким образом известного «умственного превосходства», ибо его восприятие мира таково, что объективность и научность он всецело принимает за истинность. Не связанный умственными догмами, он стремится к внутренней свободе, которая дает ему стимул к исследовательскому поиску и ничем не стесненной деятельности.

Напротив, женщину состояние безверия и связанной с ним вседозволенности душевно обескураживает, опустошает, нравственно подавляет, гнетет. Женщина только по какому-то очень большому недоразумению может быть до конца последовательной атеисткой, чаще, как я уже говорил, она либо верующая, либо суеверная.

Социальное воспитание и профессиональное образование, получаемые женщиной в современном мире, не воспитывают, не образовывают и уж никак не сохраняют в ней женщину со всеми присущими именно женщине особенностями полового мироощущения, а внедренная в ее сознание система материалистического миропредставления, монополия мужских ценностей в социуме, ставящем религию в один ряд с занимательной фантастикой, и т. д., не могут не привести ее к болезненному вывиху и извращению ее женского существа, и в попытке адаптироваться в таком социуме она приходит к тяжелому душевному кризису.

Этот кризис она прикрывает масками сексуальной, гиперсоциальной и интеллектуальной женщины, она вживается в роли этих масок, которые являются для нее психологической защитой от собственного кризиса и порожденной им глубинной тревоги.

Драматизм существования такой женщины заключен в том, что, несмотря ни на что, в ней жива и действенна совесть, голос которой она пытается, но не может окончательно заглушить в себе никакими ухищрениями, никакими идеологиями и моралями, никакой интеллектуальной деятельностью. Совесть, данная ей как глубокое чувство Истины, обрекает ее часто на мучительное существование в мире бессовестном и полумертвом. Эта ущемленная, раненая, больная совесть, сокрытая в затаенных глубинах ее существа, определяет собою весь надломленный, надрывный, трепетный строй ее души, создает даже известную мазохистскую сладость душевного самоистязания.

Совесть – ее боль, страдание, отчаяние, ее безнадежное желание любви и добра – делает ее одинокой и несчастной, отталкиваемой и непонимаемой людьми, часто вовсе не нужной им – люди ценят социальные игры, – и женщина, все больше страдая от непонимания и безысходного одиночества, замыкается в себе, душевно истязает себя, тайно упиваясь собственным страданием. Она для себя – палач и жертва одновременно, она и гордится собою, и ненавидит себя, она чувствует себя сокровищем, которое никому не нужно. Бегство от этих переживаний толкает ее к тому, чтобы стать ложной женщиной и завладеть миром, который ее оттолкнул и оскорбил.

Более всего на свете женщина нуждается в рыцаре, способном вдохновиться ею, но в славную эпоху автоматизированных биороботов и полуживых автоматов, имеющих вместо живой души лишь центральную нервную систему с ее «высшей нервной деятельностью», эта мечта особенно несбыточна и утопична. Мироощущение женщины, религиозное по самой сути своей, не находит отзвука в господствующем мировоззрении и деятельной практике окружающих ее людей, в которых нет места Богу, а потому Совесть ее становится для нее самой непомерным душевным грузом и каким-то непонятным чудачеством.

Ложная женщина появляется в чрезмерно социализированной среде, где властвует мужское мировосприятие. Этому миру чужды женские ценности существования: почитание святыни, религиозно-символическое выражение духовной жизни, обращенность к личности, опора на личную нравственность. Ему потребен иной тип личности – организованный, предприимчивый, в меру агрессивный деловой партнер, действующий в рамках моральных правил и обязательств, вся активность которого направлена на достижение вполне объективных целей, дающих ему чувство морального удовлетворения и собственной социальной значимости. В таком обществе женственность женщины становится ненужной, она не находит в нем душевного отклика, не находит святыни, которой могла бы поклониться.

Вряд ли, однако, отчетливо и последовательно осознает она, что все это так, ведь с раннего детства приучена она к «спасительной» мысли о том, что все на свете имеет «естественные причины» своего происхождения, все, чем она живет, что чувствует, что любит или ненавидит, чем тревожится и в чем страдает, весь ее внутренний мир обусловлен исключительно «объективными причинами». Свои переживания она связывает не столько с духовно-нравственной сферой, сколько с психофизиологической плоскостью бытия. Страх, отчаяние, волнение, предчувствия, тревожные сновидения и т. д. – все это ее материализованное сознание невольно, почти автоматически, относит в разряд психофизического дискомфорта и искажает истинную суть этих вещей. И является дежурная таблетка транквилизатора в ответ... на Божий призыв.

Поведение и настроение такой невротизированной женщины очень трудно понять обыденному рассудку, для которого все ее душевные запросы и движения происходят от того, что она просто-напросто «дурью мается», не находя своего места в жизни и страстно желая чего-то несбыточного. Здесь и является соблазн прикрыться социальной маской. Защитные маски ложной женщины делают ее социальную жизнь внешне более определенной и последовательной, но без этих масок ее характер проявляет себя противоположным и непоследовательным, потому что свое плодотворное душевное содержание, способное к благому переживанию веры, любви и надежды, она изживает в себе как чувства неуверенности, страха и безнадежности, опустошающие ее.

Лишенная масок и той психологической защиты, которую они могли бы ей дать, женщина теряет ориентацию в обществе. Она как будто не живет, а играет «в жизнь», и почти всегда недовольна своей игрой, потому что душевно жаждет «настоящего», «подлинного», «своего», чему можно верить и чего нет в ее окружении. Она неосознанно мстит самой себе за то, что не может найти себя, своего места в жизни, не может обрести в себе то единственно желанное состояние, которое соответствовало бы ее исконному женскому чувству. Она лишь взвинчивает себя в заранее обреченной попытке утвердиться в тех качествах и свойствах своего социального лица, которые сама же совестливо отрицает в себе и для себя.

Она хочет быть самой собой, она хочет иметь свое лицо, но как явить его миру, который в этом лице не нуждается? Как явить самовлюбленно маскулинизированному миру женственность?

Не умея играть в маски-роли ложных женщин, она превращается в конце концов в довольно унылую комбинацию фригидности и рассудочных претензий, окончательно удушающую ее женственность, делающую ее существом плоским, нудным, лишним и вообще «никаким».

Невротизированная женщина все время чего-то ждет и ждет – скорее всего, чуда, которое освободит ее... от самой себя. Она искренне не знает, что должно, а что не должно для нее, что достойно, а что не достойно ее, потому что ее сознание, забитое штампами казенного социального воспитания, которое не обращает внимания на половую принадлежность своих воспитанниц – индустриальному социуму нужны «работницы», а не «чудные мгновения», – ее сознание не позволяет раскрыться ее женственности.