Ловчий - Страница 9

— Ларочка! — крикнул он. — Там в пакете остался «Вискас». Будь добра, насыпь им немного, а то они от нас не отстанут.

— Кис-кис! — позвала Лариса, и домашние любимцы голова к голове ринулись на кормежку.

— Через полчаса сядем за стол, — сообщил Касаев. — Пойдем пока в мой кабинет.

— Кстати, где же Яночка? — полюбопытствовал я.

— Занимается в своей комнате, — ответил он и, не вдаваясь в подробности, повел меня за собой.

Квартира у Касаева была трехкомнатная. В гостиной стоял раздвинутый стол, накрытый белой скатертью; дверь, ведущая во вторую комнату, была плотно притворена — видимо, там находилась Яна, не пожелавшая лицезреть нежданного гостя.

— А здесь кабинет! — воскликнул Касаев, распахивая третью — дальнюю — дверь. — Правда, совмещенный со спальней. Прошу!

В небольшой комнате царила теснота. Две стены занимали книжные стеллажи — под самый потолок. Скользнув взглядом по корешкам, я убедился, что Касаев владеет неплохой библиотекой: классика, представленная, в основном, собраниями сочинений, энциклопедии, справочная литература…

— Здесь, — он чиркнул рукой по одной из полок, — моя коллекция пословиц и поговорок.

— Теперь понятно, откуда ты черпаешь вдохновение, — почтительно заметил я. — Мое собрание значительно скромнее.

— Я ведь петербуржец, — мягко напомнил он. — Все же в Питере легче найти нужную книгу, чем где-нибудь в провинции. К тому же… — Не закончив фразы, он подошел к письменному столу, заваленному газетами, блокнотами и всевозможными бумагами, из-под которых проглядывала портативная пишущая машинка.

— Как я понимаю, именно за этим столом рождаются те статьи, которые читает весь Петербург, — благоговейно изрек я.

Он сделал вид, что не замечает некоторой гиперболизации, и вздохнул:

— Не совсем так, Дима… Я вообще-то «жаворонок», пишу по утрам. Встаю, как правило, в шесть, часто в пять, бывает, что и в четыре, но к восьми статья уже готова. Одна только заковыка… Не могу писать без курева! Смолю как паровоз! А Ларочка совершенно не переносит табачного дыма. Поэтому уединяюсь на кухне. Именно за кухонным столом все и написано — статьи, репортажи, очерки… Но печатаю, конечно, здесь. — Он любовно погладил корпус пишущей машинки «Консул».

— Представляю, сколько выдала эта машинка!

— Да-а… Она у меня уже пятнадцать лет и служит безотказно. Тысяча материй, Димка! Тысячи! Я ненавижу выражение «бойкое перо», но дыхание у меня легкое. До сих пор. Случается, выдаю за день по тысяче строк!

Он уселся во вращающемся кресле и, склонившись, выдвинул верхний ящик стола, достал оттуда большой альбом и наугад раскрыл его посередине. Внутри были наклеены его статьи, вырезанные из разных газет.

— Мое собрание сочинений… И это только малая часть. А сколько утеряно! Из-за собственной небрежности, при бесконечных переездах — ведь мы с Ларой пятнадцать лет маялись по чужим углам… — Он бережно погладил страницу и грустно вздохнул, но в зрачках заплясали желтые огоньки. — Нет, Дима, что бы там ни твердили о газетном верхоглядстве, а без журналистики современный мир невозможен. К нам, журналистам, некоторые относятся как к несостоявшимся писателям. Вот, дескать, писатель — это да, это инженер человеческих душ! А вы, жалкие щелкоперишки, — подмастерья, сантехники. Знал я кое-кого из этих «инженеров»… Где они сейчас? Кто читает их книги? Тлен, трава забвения… А вот газеты выжили. Нет, Дима, я всегда считал, что лучше быть хорошим журналистом, чем плохим писателем. Впрочем, это касается любой профессии. Как любил повторять один большой человек, неважно, какого цвета кошка, главное — чтобы она ловила мышей.

Он выдвинул второй ящик, достал оттуда черную кожаную папку.

— Смотри, Дима, сколько почетных грамот я получил в свое время, сколько дипломов и всяческих регалий. Не случись перестройки, к полтиннику стал бы заслуженным работником культуры. Была такая традиция. Кстати, знаешь, как наши острословы сокращали это звание? Засрак! А может, и к лучшему, что из меня не вышло заправского засрака? Ну да плевать! Гори эти бумажки синим пламенем! Главное, у меня есть читатель, а этого не отнимет никто.

Он сунул папку на место и с решительным видом выдвинул третий ящик.

— Димка, открою тебе свою сокровенную тайну…

У меня даже мурашки пробежали по коже. Неужто вот так, прямо сейчас, под влиянием порыва и винных паров он посвятит меня в эту загадочную историю?

Между тем Касаев с тысячью ужимок выложил на стол растрепанную папку, толщина которой едва позволяла свести вместе тесемки.

— Здесь у меня некоторые наброски, — трепетно пояснил он. — Хочу написать книгу. Я ведь столько пережил, встречался с массой любопытнейших людей, оставивших след в истории… Я столько знаю о Ленинграде, ведь я и родился тут в блокаду… Но это только наброски, черновики. Стадия сбора материала. Не хватает времени, чтобы спокойно засесть за работу и привести все это в систему. Но я сделаю это, Димка! Однажды я соберу волю в кулак и напишу хорошую, честную книгу. О времени и о себе. — Его глаза сатанински блеснули.

— Это будет замечательная книга! — с чувством воскликнул я. — Ты, с твоим талантом, с твоим блестящим — (у меня едва не вырвалось — «бойким») — пером, создашь настоящий бестселлер!

Он принял мою тираду как должное и попытался водворить папку на место, но та нежданно выскользнула из его рук, отчего добрая половина листов разлетелась по всей комнате.

Мы принялись ползать по полу, собирая их. Здесь были не только записи Касаева, но и чьи-то письма, афишки, билеты, открытки, фотографии. Один из снимков залетел под кресло. Я достал его и… не поверил глазам. Невероятно! Как этот снимок оказался здесь? Узнать бы у Касаева… Но спрашивать было нельзя. Ничем не выдавая своих чувств, я приобщил фотографию к общей кучке.

Однако сюрпризы на этом не закончились.

Спрятав непослушную папку, Касаев похлопал рукой по нижнему ящику, не открывая его.

— А здесь, — сказал с характерной блуждающей улыбкой, которую я уже заметил за ним и которая могла означать все что угодно, — здесь у меня «бомба». Ждет своего часа. Но когда рванет, — он сдвинул брови, — кое-кому крепко не поздоровится.

Горячо!

Неужто компромат на КЭПа в нижнем ящике стола? Что-то не верится. Больно уж доступное место. Однако если речь идет только о копии, то почему бы и нет?

Вдруг Касаев в упор посмотрел на меня. Я и не догадывался, что его взгляд обладает свойством лазерного луча. Дрогни я хоть на ноготь, он проник бы в мои тайные помыслы и разорвал бы тончайшую паутину, которая лишь наметила основы будущего кокона. На мгновение мне показалось, что партия проиграна. Касаев интуитивно раскусил меня.

Но самообладание, как всегда, не подвело.

— Вот уж не подозревал в тебе террориста! — пошутил я.

— Это политическая «бомба», — серьезно ответил он. — Если она и убьет, то только репутацию одного негодяя.

Прочь, прочь от этой скользкой темы! В сознании Касаева она окружена тройной защитой, чутко реагирующей на малейшее дуновение со стороны. Стоит ненароком приблизиться к этой запретной зоне, как тут же оглушительно завоет сирена и лазутчик будет замечен и разоблачен.

— Мои друзья, да и я сам, стараемся держаться подальше от политики, — возвестил я, снова рядясь в одежды провинциала. — Ну их всех подальше! Никому нет веры. Все равно обманут. Как говорится, законы святы, да законники супостаты.

— Да-а… — неопределенно протянул Касаев. — Помню, писал я как-то статью о новом законе. Ну и решил, как обычно, опереться на народную мудрость. И что же ты думаешь, Дима? — Расширив глаза, он резко подался ко мне: — Во всей моей коллекции не нашлось ни единой присказки, которая позитивно оценивала бы законодательную практику! Ни единой! Нет, ты только вслушайся! — Жестикулируя, он заговорил нараспев: — «Не всякий прут по закону гнут», «Нужда закона не знает, а через шагает», «Что с бою взято, то свято», «Быть так, как пометил дьяк», «Правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок», «То-то и закон, коли судья знаком», «У кого рука длиннее, тот и правее» — и еще сотни других. Про общеизвестное дышло я уже не упоминаю. Нет, старина, неуважение к закону родилось не сегодня, оно идет из глубины веков!