Лотерея "Справедливость" - Страница 9

— Хо-хо...

Это Ольга, кажется, смеется — ее почерк. Масленый смех; его любовь № 3, самая скоротечная. Где она со своим смехом сейчас? Как все — в Москве? Когда они решили “остаться друзьями”, она тоже так смеялась. А вот Шуха, Шухрат. Тоже смех выдающийся. Нордический ум, восточная гибкость. Теперь в банке, начальник чего-то.

— Ха-ха... Хи! Хи-хи... ха...

Студенческий смех обдавал кухню невидимыми солнечными зайчиками. Вот задребезжала колокольчиком Соня (Израиль, ПМЖ). Снова забухал маленький Шуха. Тенорком прорезался Эльдар (Крым, зов предков). Или это Артем (финансовые нарушения, семь лет общего режима)? Или это он сам, Алекс (раковина, шум воды, жирная поверхность тарелок)? А сейчас войдет мама и спросит, над чем мы там смеемся.

— Ребята... Ну... Над чем смеетесь-то?

— Ой, ха-ха... Ольга Вадим-мна, ой... Хи-хи...

— Алекс, выклю... ха-х... выключи эту штуковину...

Снова всех накрывает волной смеха, кто-то стонет. Мама, так и не выяснив, с чего такое веселье, тоже начинает смеяться. На полную мощность. Он слышит ее смех в общем хоре.

Можно ли развестись с родителями?

Он, Алекс, с ними развелся. Мирно. Они оставили ему жилплощадь. Иногда они, то есть мама, высылают ему алименты. Отец стал дачным человеком. Звонит иногда из своих Озерков: Алеш, а у меня тут картошечка уродилась — просто царская, поверишь, царица просто... Просто царица, белая такая, царская... Царица, чувствуешь?..

Алекс после этого разговора два дня картошку видеть не мог.

— Ну... — смеется мама, — рассмешили... пузо заболело! Это чё у вас, водка? А воды нет, смех запить? Не буду я вашу водку, Алешка знает, мой организм ничего, кроме шампанского... Что, и шампанское есть? Ай, черти, уломали старую...

Смех.

А “старой” лет тридцать восемь тогда было. На шесть лет старше нынешнего Алекса. Брр.

Кассета кончилась.

Яростно шумела вода. По вымытой посуде сползали тяжелые теплые капли.

Небо над городом

Человек — существо, выделяющее время.

Поглощает он разные впечатления, объявления, разные предложения сбросить вес, телепередачи с новостями, репортажами с места крушения яйца, анекдотами про тещу, прогнозами о будущем России, которые напоминают анекдоты про тещу, если вместо “тещи” подставить “Россию”; поглощает человек трамвайно-троллейбусные разговоры, конвульсию кипящего чайника, ночные крики пьяных, утренние крики птиц, свои собственные вечерние крики в непринужденной беседе с домочадцами.

Поглощая все это, человек выделяет время.

Длинным невидимым шлейфом оно тянется из его головы. Голубоватым паром.

Покачиваясь и бесшумно тикая, оно поднимается в небо. Сквозь дребезжащие потолки автобусов. Сквозь чердаки, где гнездятся птицы, кошки, подростки, солнце. Сквозь ветви деревьев, сквозь тела пролетающих скворцов.

В вечернем небе над городом плывут сгустки времени. Разноцветные нити людей-времяпрядов. На закате эти нити отрываются от голов и плавают, сплетаясь, чуть повыше облаков шашлычного дыма, чуть пониже облака объявлений. На закате, когда отрываются эти нити, людей наполняет печаль со вкусом столовой соды. Новые нити только-только выползают из их головы, маленькие, слабые.

В вечернем небе над городом плавают прозрачными вермишелинами вроде китайской фунчезы нити времени: тик, тик, тик, перетикиваются друг с другом.

Внизу: Дизельная, Музей искусств, проехала стеклянная клетка автобуса.

Плывет шашлычное облако, из облаков-палочек складываясь в облако-барашка: бе-е, убили меня люди, плясали по мне своими зубами, подпевали губами “мм-м, вкусно”. Вместо заупокойной молитвы читали надо мной из кулинарной книги, вместо савана бросили меня на грязную скатерть, вместо лилий усыпали маринованным луком. Бе-е, бе-е, поет-плывет шашлычное облако. Внизу: Театр Навои, загорелись четыре башенки, осветились четыре колонны, возникли четыре девушки, три ташкентские, одна из Ферганы, стали ждать четырех ухажеров — двое честных, но несостоятельных; один иностранец со странными фантазиями; один вообще не придет.

Плывет облако объявлений, жизнерадостное, получившее конкретный массаж, похудевшее до потери бедер и живота, устроившееся на высокооплачиваемую работу, спасшее человечество от целюлита. Усталое, но довольное, облако завершает трудовой день русско-китайской песенкой с этикетки от носков:

Мода ходячий

Высший брюки Руни

Размер 35—40.

Внизу: синие башни Дархана; ресторанчик с деревом, обмотанным желтой — погасла, желтой — погасла — гирляндой; Акбар и Билл сидят за столиком. Желтые блики вспыхивают на их офисных щеках, зубы пляшут по мясу, но умные губы не подпевают “мм-м”, а ведут деловой разговор. На столе — две кружки пива с паутинкой выдохшейся пены. Мясо по-французски возле Акбара. Судак с прозрачным лепестком лимона возле рыбоглазого Билла. Соль, перец, крошки.

— Так ты думаешь, — говорит Акбар, постукивая пальцем по кружке, — что мы сможем еще что-то получить с этой лотереи сверх контракта?

План букиниста

Выручка за день была такая, что хоть ложись на шоссе с объявлением “Задавите меня!” Марат вздохнул и поскреб бок.

Книги, полуприкрыв коленкоровые веки, сонно смотрели на него.

Маша возилась в подсобке, переобувалась.

Для чего ему эта Маша?

— Маш, — позвал Марат.

— А! — отозвались из подсобки.

— Маш, ты мне для чего нужна?

— Не слышу! Подойди, я тут занята!

— Ладно, потом, — крикнул Марат.

Она там занята, кикимора.

Посмотрел на книги.

Нет, скажите, а куда еще он мог посмотреть? Если все стены и даже часть пола в этих книгах? Куда? На потолок? Сами на этот потолок смотрите.

Ему сорок два года. Зачем, для чего ему уже сорок два года?

Он счастливый человек. Он очень счастливый человек. Поздравьте счастливого человека. Мечта его детства исполнилась. Ура, банзай. Или ты забыл, Марат, как на цыпочках входил в детстве в книжный магазин? На цыпочках, чтобы не обидеть, не вспугнуть спящие бабочки книг?

Ты забыл, Марат, как уходил из дома, где отец пил, а мать его за это ругала, а отец снова пил, и она снова его за это ругала, а он еще больше пил, а она еще больше его за это ругала... Куда ты уходил?

Ты уходил в книжный. Книжный был твоей школой, мечетью, семьей. Книжный. Книги были твоими братьями, твоими животными, твоими друзьями. Книги. Люди, ходившие между книжными стеллажами, были твоими родственниками, продав-

щицы — воображаемыми любовницами. Так?

Да запарили... Запарили! Да, уходил. Любовницы. Мечтал. Листал. Хотел. Но все это было в другом месте и в другое время.

Место было — за Педагогической.

Одноэтажная поросль, домишки, развалюшки. Но центр, самый центр Ташкента. Там даже машины по-другому пахнут.

...А вечером, когда в окнах зажигается свет, кажется, что в каждом доме жарят картошку. И люди на улицах негромко обсуждают рецепты жареной картошки: вы ее как, с чесночком? А вот мы с луком, с луком! А мы — мы сверху сырку натрем, укропчиком порадуем... Когда на уроке биологии он узнал, что у картофеля и бумаги похожие молекулы или что-то там еще, он понял, почему так любил жареную картошку... Это — жареная книга! Оп-па — он, оказывается, ел книгу, пускай разодранную на поджаренные листочки, и она была сладка во рту его и что-то та-та-та-там в чреве его, лень тянуться за Библией, далеко стоит.

Маша наконец переодела туфли, вышла, смотрит. С этой короткой стрижкой стала похожа на Есенина Сергея, отчество забыл, во-он серенький трехтомник стоит. Маша-Маша. Табула раса, чистая доска, кухонная дощечка, чик-чик — лучок. Что тебе скажут, Табула Маша, названия прежних книжных магазинов? “Дружба” — книги соцстран? Маша не помнит “Дружбу”... Она не помнит эти яркие, строгие альбомы, праздничный шелест мелованных страниц. Вот что осталось от той “Дружбы” — “Смерть Марата”. Голый выцветший Марат. А помнит Маша “Книжный пассаж” напротив ГУМа? А книжный на вокзале? А напротив консерватории? Садись, двоечница...