Лотерея "Справедливость" - Страница 16

А тройки и ногти — это был протест. Не хотелось отличницей быть, даже хорошисткой, и чтобы меня фальшивым голосом хвалили. Голову могла неделями не мыть. Учительницы зверели, глядя на мои ногти и волосы. Меня, еще маленькую, женской ненавистью ненавидели. В десятом классе все были уверены, что я гуляю. Да, я гуляла — выходила из дома и гуляла одна по городу. Два-три часа могла гулять, пока ноги от уродской обуви не опухнут. Иногда подходила к нищим, просила у них немного на мороженое. Удивлялись, но давали. Добрые в городе были нищие.

Потом в институт поступила без блата. И никакого счастья мне этот институт не принес. Напрасно каждый день голову мыла и первую сессию нормально сдала. Опять стали про меня всякие слухи ходить, сколько я за час беру. Я, конечно, красилась, как вампирка. Хотелось какой-то яркости в жизни, а то все серое: улицы, институт, мальчики на курсе. Подойдет такой серенький мальчик и начинает нудно на какой-нибудь фильм звать, или на дискотеку, или — еще хуже — на день рождения с предками в соседней комнате. Послушай, говорю, подерись с Петровым. Зачем? — бледнеет серое создание. Начинаю выдумывать: понимаешь, Петров меня вчера за грудь схватил. Иди ты, — потеет мой серый зайчик и ускакивает в кустики.

Или со второго этажа попрошу спрыгнуть. Ненавидели меня на курсе.

А потом один все-таки спрыгнул. Со второго этажа. И неудачно — стал моим мужем...

Даже дурно сделалось от его столь гордых слов

— ...в общем, эти ребята, они очень этой Лотереей интересуются. Слышишь?

Алекс кивнул. Славяновед смотрел куда-то в потолок и говорил:

— На шефа твоего, как его там...

— Билла?

— Нет, местного.

— Акбара?

— Ага. На него они выходить не хотят, это для них — другая мафия. Не с их улицы. А этот, второй... Да, Билл. Вообще мужик непонятный. Как он тебе, кстати?

“Я не приглашаю вас распинаться на площади Мустакиллик”, — вспомнил Алекс и дернул плечом:

— Непонятный.

— ...и мне ребята то же самое сказали. Не похож на бизнесмена, правда? Если ты в бизнесе — должен быть простым, понятным. Кого, например, в бизнесе колышет, что я филфак заканчивал и Аввакума помню? В бизнесе все равны. Вот и будь равным. Если ты, конечно, не Билл Гейтс. Какая у твоего Билла фамилия, кстати, не Гейтс? И вообще, ребята говорят, что им... короче, интересуются...

— Слушай, Слава, а твои “ребята” — сами-то они кто?

Лицо ночного гостя обросло морщинами:

— Кто?.. Никто! Это я — “кто”... Ты — “кто”. А они — это “всё”. Всё, везде, всегда. Мертвая хватка. Даже не хочу вспоминать, сколько они из меня за эти полмесяца высосали... Короче, Алекс. Ты сидишь на отборе писем, так? Понятно, что окончательное решение примут другие, но это уже не наша забота, так? Ребятам нужно, чтобы через это предварительное сито прошло несколько нужных писем.

— Слушай, а зачем им это нужно, если они такие всемогущие? Что они, здесь эти вопросы решить не могут?

— Откуда я знаю? Я сам их игры не понимаю. Что-то они от этой Лотереи хотят.

— Справедливости, — зевнул Алекс.

— Ага, — засмеялся Славяновед. — Справедливости, блин!

Ушел. Пьяный, в кожаной куртке, с ладонями, полными наглого мужского тепла.

Алекс добавил пустую бутылку в коллекцию стеклотары под подоконником. Завтра все вынесет, все.

Час ночи, время закрывать глаза. В комнате, покачиваясь, стоял запах коньяка. Запах человека в одном носке. Запах его улыбки. Запах его нагловатых глаз.

Алекс распахнул окно, ночь хлынула в комнату.

Алекс вышел на балкон.

Весна трудилась вовсю. Пылал фонарь, рядом дрожало цветущее дерево, урючина. Торжественно мяукали кошки.

Алекс сказал Славяноведу, что подумает.

Интересно, как Славяновед спит с Веркой? Хотя что тут интересного... А передние зубы у него вставные, Алекс заметил.

Дерево цветет прямо на Алекса. А он стоит на балконе, в домашних джинсах, интересный такой. Завтра он попытается еще раз поговорить с Соат.

“Соат, я не прошу твоей любви. Просто... не прогоняй”.

Нет, не то.

Цветущая урючина плывет по двору, перевозя спящих птиц из одного дня в другой..

“Соат, я обещаю, что не позволю себе... Нет, не верь, я ничего не обещаю. Едва мы останемся вдвоем, я нарушу все обещания, я повалю тебя на это пыльное заплеванное небо, я стану твоим Прометеем, я подарю тебе ого-онь!”

Марсианский фонарь. Плавающие тени на асфальте.

С конца двора идет Соат.

Под шелест урючины и клавиатуры компьютера она поет:

“Нам нужен че-ло-ве-е-ек, который будет чи-и-итать все эти пи-и-и-и-и-сьма. Оценивать! Оценивать! по спе-ци-альной шкале”.

“Я стану твоим Прометеем, я подарю тебе огонь...” — размахивает с балкона руками Алекс.

“Посмотрите на статую Командора, — напевает Славяновед, вылезая из такси. — Она — кивает!”

“О боже!”, — вскрикивает водитель и уезжает.

Цветущее дерево не выдерживает и тоже вступает в хор, жестикулируя ветвями:

“О Соат, посмотри на этого безумца в тапочках на балконе. Он вышел не только подышать воздухом, но и чтобы сказать тебе слова нежности. И я, как цветущее дерево с тысячью маленьких органов любви, хочу передать тебе эти слова”.

Соат слушает дерево, наклоняет голову и говорит:

“Цветущее дерево готово всю ночь болтать о любви. А в моем сердце я вижу это дерево осенью. Там, где сейчас розовеют маленькие органы любви, я вижу увядшие фиговые листки, которые ничего не прикрывают, кроме пустоты осеннего неба. Пора спать, Алекс. Сколько можно плакать над розовым похотливым деревом и этим фонарем? Завтра к девяти на работу. Я положу перед тобой новую пачку писем, и ты снова посмотришь на меня своими медовыми волчьими глазами. Меня начнет мутить от этого взгляда. Я сварю тебе кофе забвения. Спать, Алекс. Спать”.

Снова Создатель бомбы

Город спал; потрескивали фонари на пустых проспектах.

Члены Великого братства спящих посылали друг другу свои сны.

Сон записывается в виде письма, прочитывается вначале самим спящим. Иногда, во избежание ошибок, дается на прочтение кому-нибудь из членов семьи, кто пограмотнее. Тот правит во сне ошибки. Вычеркивает лишние любовные сцены, сеет зерна многоточий... Переписанный набело сон кладется в специальный конверт.

Из перьев, шевелящихся по ночам в подушке, составляется почтовый голубь. Он берет письмо и вылетает в окно.

Что дальше происходит с письмом — никому не известно.

...мне снилась собака, бегущая по бетону и песку. 173-17-00.

...мне снилось двенадцать тарелок, восемь вилок и ни одной ложки. 29-11...

...мне снился прилавок, на котором лежали огурцы...

Ему снился Ленинград, холодный и солнечный.

Его потерянный город. Безлиственные улицы, на которых росли только дома. Дома росли друг из друга, переплетаясь корнями, подвалами, вплющиваясь друг в друга кронами. Улица Достоевского, запах гниющей капусты с Кузнецкого рынка; алоэ на подоконнике — его домашний Кощей.

Школа, которую он любил. Снова — мокрый дом на улице Достоевского. Архитектурные облака; в Ташкенте таких не бывает — небо здесь беднее.

Первая влюбленность; он проводит ее до красного дома на улице Марата. Плесневеющие амуры глядят на них. Он — белый толстый подросток. Он слышит, как первые волосы растут на его подбородке. Она — худенькая восточная девочка; она хочет, чтобы он ее обнял, но боится, что у них от этого будут дети; как быть?

Вот если бы снова началась война, она бы его обняла. Тогда уже все равно.

Керосиновые стрекозы самолетов проносятся над городом. Война снова отложена, вместо нее продолжается детство. Но уже не по-детски высыхает язык, сердце проваливается в живот. Ему кажется, что очень хочет по-маленькому. Ну просто очень, невозможно рассказать как. Быстро попрощавшись, бежит домой. Мимо пролетают каменные сады, катятся гипсовые яблоки.