Лорд Хорнблауэр - Страница 4

Мундир висел на двери гардеробной: пока он был у Сент-Винсента, Барбара обо всем позаботилась. Хорнблауэр вымылся, окуная губку в умывальный таз и водя ею по разгоряченному телу, – и у него не было мысли, что он смывает с себя нечистоту. Постучал дворецкий; Хорнблауэр набросил халат поверх рубахи и штанов и вышел. Оказалось, что доставили приказы. Он расписался в получении, сломал печати и внимательно прочел все, убеждаясь, что не осталось неопределенностей, которые надо прояснить до отъезда из Лондона. Старинные обороты: «Сим предписывается и указывается… вам надлежит всемерно» – так же были написаны приказы, по которым Нельсон вступил в бой у Трафальгара, а Блейк – у Тенерифе[7]. Суть приказов была ясна, передача полномочий изложена предельно четко. Если зачитать это корабельной команде – или трибуналу, – каждое слово будет понятно. Придется ли ему читать их вслух? Только если он вступит в переговоры с бунтовщиками. Такое право приказы ему давали, но воспользоваться им значило проявить слабость: другие флотские офицеры брезгливо поморщатся, на массивное лицо Сент-Винсента ляжет тень разочарования. Каким-то образом он должен обманом заманить в ловушку сто британских моряков, дабы наказать за то, что сам бы сделал на их месте. Таков долг. Иногда долг требует убивать французов, иногда – делать что-то другое. И если уж кого-нибудь убивать, Хорнблауэр предпочел бы, чтоб это были французы. И как, ради всего святого, подступиться к нынешней задаче?

Из спальни вышла сияющая Барбара. Они встретились глазами. Ни мысль о разлуке, ни раздумья Хорнблауэра о предстоящем тягостном долге не могли разрушить их душевного единения. Они были ближе друг к другу, чем когда-либо прежде, и счастливы вместе. Хорнблауэр встал.

– Я буду готов через десять минут, – сказал он. – Доедешь со мной до Смолбриджа?

– Я надеялась, что ты меня позовешь, – ответила Барбара.

Ночь была темная, хоть выколи глаз, умеренный норд-вест сменился крепким вестом и продолжал усиливаться. Штаны хлопали Хорнблауэра по коленям, бушлат надувался, как парус, а вокруг и над ним выл и стонал такелаж, словно жалуясь на безумцев, подставляющих хрупкое творение человеческих рук буйству стихий. Даже здесь, за островом Уайт, маленький бриг сильно качало на волнах. С наветренной стороны кто-то – наверное, унтер-офицер – честил матроса за какую-то провинность, и грязная брань долетала до Хорнблауэра отдельными залпами, вместе с порывами ветра.

Ему думалось, что такие внезапные перемены ведомы сумасшедшим, только сейчас они происходят не в мозгу умалишенного, а в мире вокруг. Сегодня утром, чуть больше двенадцати часов назад, он сидел в Вестминстерском аббатстве среди рыцарей ордена Бани, облаченных в белый и малиновый шелк; вчера обедал с премьер-министром. Он лежал в объятиях Барбары, жил в роскоши особняка на Бонд-стрит, и любой его каприз исполнялся, стоило позвонить в колокольчик. Довольство и праздность; два десятка слуг свято блюли мерный распорядок сэра Горацио. Барбара все лето заботилась о нем, пока он оправлялся от последних следов русского тифа, из-за которого его отправили в Англию. Хорнблауэр гулял по Смолбриджским садам за руку с маленьким Ричардом, а садовники почтительно уступали им дорогу и снимали шляпу. Теплыми вечерами они с Ричардом лежали на животе у пруда и пытались руками ловить золотых карпов, домой возвращались в сиянии заката, мокрые, грязные – отец и сын, близкие душой, как были они близки с Барбарой нынче утром. Счастливая жизнь, слишком счастливая.

Сегодня в Смолбридже, пока Браун и форейтор несли его сундук в почтовую коляску, он простился с Ричардом – рукопожатием, как мужчина с мужчиной.

– Ты опять уходишь воевать, папа? – спросил Ричард.

Простился Хорнблауэр и с Барбарой; это было непросто. Он знал, что может вернуться через неделю, но сказать ей такое значило бы обронить чересчур явный намек на порученное ему дело. Умолчание помогло разорвать близость; Хорнблауэр вновь говорил сдержанно и отстраненно, а повернувшись к Барбаре спиной, испытал странное чувство, будто оставляет ее навсегда. Затем он сел в кибитку, Браун залез следом, и они покатили по осенним холмам в Гилфорд. В сумерках выехали на Портсмутскую дорогу и понеслись по ней в сгущающейся темноте. Переход от роскоши к тяготам был краток. В полночь он поднялся на борт «Порта Цёли», где уже ждал Фримен – все такой же плечистый, худощавый и смуглый, с длинными цыганскими локонами; Хорнблауэр всякий раз невольно дивился, что в ухе у него нет серьги. Меньше десяти минут потребовалось, чтобы рассказать Фримену (под запретом разглашения), куда и зачем отправляется «Порта Цёли»; согласно приказам, полученным четыре часа назад, тот заранее подготовил бриг к выходу к морю, так что к концу этих десяти минут матросы уже выбирали якорь.

– Паршивая будет ночка, сэр, – произнес из темноты Фримен. – Барометр все еще падает.

– Вы правы, мистер Фримен.

Тут Фримен возвысил голос – едва ли не самый громкий голосище, какой Хорнблауэру доводилось слышать за все время службы на флоте, – и начал отдавать приказы:

– Мистер Карлоу! Все наверх паруса убавлять! Убрать грот-брам-стаксели![8] Еще риф на марселях! Рулевой, курс зюйд-ост-тень-зюйд!

– Есть зюйд-ост-тень-зюйд, сэр!

Палуба под Хорнблауэром задрожала от топота бегущих ног; больше ничто не выдавало, что во тьме матросы исполняют приказы Фримена: визг блоков уносился ветром или тонул в гудении такелажа, а людей, бегущих по вантам, было не различить. Хорнблауэр замерз и к тому же устал после целого дня, который начался – как ни трудно теперь было поверить – с того, что пришел портной, дабы облачить его в церемониальный рыцарский костюм.

– Я спущусь в каюту, мистер Фримен, – сказал он. – Позовите меня, если потребуется.

Фримен сдвинул люк над сходным трапом («Порта Цёли» была гладкопалубная); средь кромешной тьмы слабый свет, озаряющий ступени, показался ослепительным. Хорнблауэр спустился, сгибаясь почти вдвое под палубными бимсами. Дверь справа открывалась в его каюту: шесть квадратных футов – площадь, четыре фута десять дюймов – высота. Чтобы оглядеть ее в тусклом свете лампы, подвешенной к верхней палубе, ему пришлось сесть на корточки. И это – лучшая каюта на корабле, ее теснота – ничто в сравнении с тем, как живут другие офицеры, двадцать раз ничто в сравнении с тем, что приходится терпеть матросам. В носовой части корабля расстояние между палубами такое же – четыре фута десять дюймов, а матросы спят там на койках, подвешенных в два яруса. Нос человека во втором ярусе задевает о палубу наверху, зад его товарища в первом ярусе ударяется о палубу внизу, а посередине носы упираются в спины. «Порта Цёли» – лучшая боевая машина своего водоизмещения; на ней хватит пушек, чтобы разнести любое судно такого же размера, пороха – чтобы вести бой в течение часов или даже дней, воды и припасов – чтобы провести в море много месяцев без захода в порт, ее прочный корпус выдержит любые шторма. Единственный ее недостаток – ради этого люди на ней живут хуже, чем скотина у мало-мальски заботливого фермера. За господство на море Англия платит жизнью и здоровьем своих сынов.

Удивительно, сколько запахов вмещала одна маленькая каюта. В первый миг входящего обдавало едким чадом горящей лампы, а следом на него обрушивалось и все остальное. Был затхлый душок трюмной воды, которого Хорнблауэр почти не заметил, поскольку вдыхал его почти всю жизнь. Пахло крысами и кислятиной, пахло мокрой одеждой, и ко всему этому примешивались человеческие запахи, главным образом застарелая вонь немытого тела.

Смешение запахов уравновешивалось какофонией звуков. В каждой доске отдавалось гудение такелажа, и человек в каюте ощущал себя мышью в скрипке, по которой водят смычком. Топот ног на шканцах, удары бросаемых на палубу концов звучали так – если продолжать аналогию, – будто по скрипке еще и стучат молоточками. Деревянный корпус брига скрипел, словно исполинские кулаки молотят по нему снаружи; при любом движении судна ядра в ящиках немного перекатывались, мерно брякая в конце каждого крена.