Лондонские сочинители - Страница 50

О природе лондонского страха написано многое. Джеймс Босуэлл приехал в город в 1762 году. «Я стал опасаться, не поразит ли меня нервная лихорадка – в этом не было бы ничего удивительного, ибо она уже приключилась со мной после такой же хвори, когда я в последний раз посещал Лондон. Я был весьма угнетен». В комментарии издателя к выполненному Ларуном изображению уличных торговцев подчеркиваются следы беспокойства на их лицах, в особенности «пустые, испуганные глаза». В стихотворении Уильяма Блейка «Лондон» рассказчик, гуляя по улицам близ реки, признается: «На всех я лицах нахожу / Печать бессилья и тоски»[39], а затем слышит «плач напуганных детей… вздох солдата-горемыки… проклятие блудницы» и видит «слезы новорожденных». На иллюстрации, которой поэт сопроводил свое произведение, изображен ребенок, греющийся у огромного костра, который уже сам по себе выглядит символом несчастья. В своем рассказе о чуме 1664 и 1665 годов Дэниел Дефо сообщает, что в городе царят нервное возбуждение и страх. Кто-то сказал о Теккерее: «Похоже, будто город – его болезнь, и он не может удержаться от перечисления ее симптомов» и добавил: «Это еще одна черта, по которой узнаешь истинного лондонца». В стихотворении Томаса Гуда лондонские камни кричат вслед женщине, скачущей по улицам на коне: «Бейте ее! Кромсайте ее! Пусть брызнут ее мозги! Пусть кровь зальет ее платье!»

В городе всегда было достаточно причин для того, чтобы привести человека в смятение: шум, бесконечная спешка, неистовость толпы. Лондон сравнивали с тюрьмой и могилой. Немецкий поэт Генрих Гейне жаловался, что «этот непомерный Лондон подавляет воображение и угнетает душу». В «Лондонских воспоминаниях» Хекторна повествуется, как некий солдат в 1750 году предсказал землетрясение и «огромные массы народу потекли из Лондона в провинцию, и все окрестные поля были заполнены людьми, бегущими от обещанной катастрофы». Несчастного провидца отправили в сумасшедший дом. Однако симптомы страха никогда не сходили на нет. Во времена эпидемий многие горожане умирали попросту от испуга, и было замечено, что в трактатах XIX века часто попадается слово «мрачный» (gloom). Его связывают с туманами, характерными для Лондона, но похоже, что в нем есть и более сокровенный, более тревожный смысл. Ноябрь был излюбленным месяцем лондонских самоубийц, и в дни самого густого тумана «людям, по их признаниям, казалось, будто наступает конец света». Именно эти слова были употреблены обитателями Уайтчепел-роуд, когда взорвалась пиротехническая фабрика. Эта фраза непроизвольно срывалась у людей с языка – точно было какое-то подспудное желание, чтобы все наконец кончилось. После посещения Всемирной выставки в Лондоне Достоевский заметил: «Вы даже как будто начинаете бояться чего-то… вам отчего-то становится страшно. Уж не это ли в самом деле достигнутый идеал? – думаете вы; – не конец ли тут?»[40]

Смерть всегда была одной из самых ходовых лондонских эмблем. «Пляска смерти» была изображена на стене во дворе собора Св. Павла и постоянно напоминала людям, посещавшим этот собор по делам или ради отдыха, о бренности их существования. В регистрационной книге одного прихода указываются следующие причины смертей, имевших место в течение одного только месяца – июня 1557 года: «опухоль… лихорадка… чахотка… кашель… кровохарканье… сыпь… ушибы… истощение… немощь». В списках умерших, публиковавшихся в Лондоне каждый четверг, фигурируют люди, погибшие «от сочетания планет», «от подковы» и «от восхождения огней» – последнее ныне совершенно непонятно; говорится и об «умерщвленных у позорного столба» и тех, кто «умер от нужды в Ньюгейте». Даже до чумы 1665 года и Великого пожара 1666 года лейтмотив memento mori был «непременным атрибутом церковных дворов XVII века». «В Лондоне нет здоровых, – жалуется Вудхауз в своей „Эмме“, – да и быть не может». Герой смоллеттовского «Хамфри Клинкера» Мэтью Брамбл страдал в Лондоне от недомоганий, «предостерегающих меня, что мне следует бежать из сего средоточия заразы»[41]. Веком позже Лондон получил прозвище «Исполинский нарост» – здесь подразумевается жировая шишка, признак скверного здоровья.

В пределах метрополиса часто свирепствовали эпидемии. «Черная смерть» 1348 года уничтожила приблизительно 40 % лондонского населения. Многих хоронили на ничейном пустыре за городской стеной, известном под названиями «Поле прощения» и «Дикий ряд» – теперь это часть Кларкенуэлл-роуд за Чартерхаусом (домом для престарелых, бывшим монастырем картезианского ордена). В XV и XVI столетиях эпидемии «потницы» поражали Лондон по меньшей мере шесть раз; в 1528 году она «набросилась на город с такою яростью, что унесла тысячи жизней всего за пять-шесть часов». Болота и открытые сточные канавы столицы превратили ее в «комариный рай», вызывавший «лихорадку», то есть малярию.

Чума появилась в городе рано: первое заболевание ею зафиксировано в VII веке. Между 1563 и 1603 годами она терзала Лондон пять раз, причем в последнем, 1603 году погубила около тридцати тысяч жителей: «Страх и трепет (двое подручных Смерти) охватили всякого, и слышен был лишь один глас – Tue, Tue, Убей, Убей», а Уотлинг-стрит походила «на опустелый монастырь». Опасность угрожала каждому. Никто никогда не был абсолютно здоров в городе, «полном выгребных ям и канав, мерзости и зловония», грязном и источающем «ядовитые миазмы». Лондон превратился в настоящий рассадник болезней. Но ни один эпизод в истории Лондона не мог подготовить его жителей к событиям, развернувшимся здесь в роковые годы – с 1664‑го по 1666‑й.

Были предвестия катастрофы. В 1658 году Уолтер Костелло писал: «Если пламя не превратит в пепел этот город, а также и твои кости, считай меня лжецом навсегда. О Лондон! Лондон!» Спустя год в квакерском трактате, озаглавленном «Видение будущего Лондона», появилось пророчество: «А в самом граде, и пригородах его, и во всем, что ему принадлежало, возжегся огонь; но неведомо было, как это случилось даже в самых прекрасных его местах, и огонь был в основаниях зданий, и никто не мог угасить его». В своем труде «Монархия или не монархия», вышедшем в 1651 году, лондонский астролог Уильям Лилли поместил загадочную гравюру, «представляющую, во-первых, людей на извилистых улицах за рытьем могил; а во-вторых, великий город в огне». Вацлав Холлар отметил бодрость и энергичность жителей в 1647 году, но, вернувшись в город в 1652‑м, нашел, что «лица у всех изменились, стали недобрыми и меланхолическими, словно под действием злых чар». Мамаша Шиптон, знаменитая прорицательница, предсказывала большой пожар, а некий квакер ходил по Варфоломеевской ярмарке обнаженный, водрузив на голову сковороду с горящей серой, и предвещал беду. Какой-то человек в узком переулке близ Бишопсгейта уверял толпу, собравшуюся вокруг него, что «призрак здесь указывал на дома и на землю», ясно давая понять, что «на сем погосте будет похоронено множество людей».

Неподалеку от Госуэлл-роуд есть местечко под названием Маунт-миллс. Теперь там пустырь, который используется как автостоянка. Странно обнаружить в этом районе Лондона клочок явно ничейной земли. Ответ на вопрос, откуда он взялся, дает история. Согласно «Дневнику чумного года» Дэниела Дефо, именно здесь, «за Госуэлл-стрит, близ Маунт-милл… без разбору похоронили очень много людей из приходов Олдерсгейт, Кларкенуэлл и даже из-за городской стены». Другими словами, здесь была общая могила, куда во время Великой чумы 1664 и 1665 годов доставляли на специальных телегах – «труповозках» – тысячи мертвых тел и сбрасывали их в огромную яму.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.