Лондонские оборотни - Страница 12

Такой способ рассуждений не просто ошибочен, он смешон до нелепости. Его не смог бы придерживаться ни один здравомыслящий человек, поскольку он напрочь отрицает силу разума. Если мнение, что свидетельство должно подчиниться авторитету, трудно оспаривать, то лишь потому, что такое мнение отвергает самый спор, а это, несомненно, следует признать скорее роковой слабостью, чем хитрым риторическим преимуществом.

Представители науки и служители религии, которые недавно скрестили шпаги над книгой д-ра Дарвина, не просто предлагают нам различные взгляды на человека. Они предлагают нам весьма различные взгляды на то, как можно понимать мир. Наука утверждает, что мир, по меньшей мере, до существенной степени, постижим путем построения упорядоченной цепи причин и следствий на протяжении известного периода времени; религия утверждает, что он постижим только как совокупность замыслов и заповедей Господа, пути которого неисповедимы, и что причинно-следственная цепь всегда и везде может быть прервана чудесным вмешательством. Последнее убеждение одобряется, и часто бездумно, великим множеством наших современников, страстно увлекшихся новыми «философиями», аппарат которых позаимствован у древних алхимиков, мистиков и магов. Если верить этим умникам, Эпоха Чудес, некогда милосердно объявленная умершей, восстановлена в Англии королевы Виктории упорными и незаметными трудами бессчетных медиумов, спиритуалистов и им подобных фокусников. Однако те, кого искушает этот современный мистицизм, должны понять, какого рода миру они препоручают свои верования: миру отчаянной неопределенности, где причинно-следственная связь — вечная жертва капризов неведомой и непознаваемой фортуны, где все видимое может оказаться ложью, и невозможны истинные умозаключения.

Полагаю, жизненно важно, чтобы мы признали и навсегда запомнили, насколько по-разному обоснованы убеждения эволюционистов и креационистов. Креационист не просто отрицает адекватность свидетельств эволюции; он отрицает само значение слова «свидетельство». Ученый же должен принять, что какие бы события ни происходили в мире, и чем бы он ни был богат — об этом надлежит говорить, применяя логику причин и следствий, потому что, если только такое представление истинно, мир вообще может быть понят. Ученый прав, ибо только он может быть прав; мы должны расценивать многообразие и перемены как непрерывно разворачивающуюся причинность, ибо иначе они необъяснимы.

Когда служитель церкви ссылается на Бога как на Первопричину, может показаться, что он наблюдает вещи в той ж перспективе, что и ученый, но, по сути дела, он ее отрицает. Творение невозможно квалифицировать как причину, поскольку оно отрицает причинность. Это равносильно утверждению, что причинно-следственная цепь может, да и не раз прерывалась извне, и возможны внезапные проявления, которые мы не можем, да и не должны осмысливать. Это нельзя назвать мудростью, здесь имеет место отрицание мудрости как таковой.

Согласно противникам д-ра Дарвина, все найденные окаменелости и все открытия в геологии и археологии — это произвольные вторжение в некую схему, постичь которую мы не можем, да и не должны; все прочее, что не соответствует их взглядам, просто-напросто отбрасывается. Так идея Творения ревниво и беспощадно противостоит любым попыткам найти смысл в чем-либо. Люди науки никогда и не пытались претендовать на то, что все доступно открытию, но они уверены в том, что делать открытия можно. Их противники, в отличие от них, удовлетворяются тем, что, с одной стороны, утверждают, будто все можно познать посредством божественного откровения или магической интуиции, а с другой, отрицают самую возможность такой вещи, как правдивое свидетельство или рациональный вывод. Человек науки живет, таким образом, в несовершенно мире, где возможен прогресс. Человек предрассудков вынужден жить в мире, где фантазия свободна, и можно делать любые заявления равно о прошлом и будущем.

Не могу говорить за других, но самому мне было бы горько и тоскливо очутиться во втором мире, прошлое которого может сильно отличаться от всего, что вытекает из любых свидетельств, и в любой миг может быть приведен к грубому и окончательному завершению бесцеремонным и небрежным Действием Творца. Если это так, то мир, который кажется таким прочным и таким упорядоченным, может в любое мгновение обрести содержимое и логику сна, и столь же легко развеяться. Если мир, в котором мы обитаем, и впрямь таков, то мы, в самом деле, должны восклицать: «Помоги нам, Боже!», ибо любая другая возможность утешения в нем отсутствует. Со своей стороны, я удовлетворяюсь предположением, что свидетельствам и опыту можно доверять, делать выводы правомерно, все суеверия, вся магия и все чудеса — это лишь измышления боязливого ума.

Сэр Эдвард Таллентайр «Мысли о спорах вокруг теории Дарвина»,

«Куотерли ревью», июнь, 1867

Александрия, 11 марта, 1871

Дорогой Гилберт.

Судя по всему, мы скоро сможем покинуть Египет и вернуться домой. Мы надеемся, что паруса, или, точнее, паровая машина «Экселсиора» позволят нам выступить к Гибралтару в начале следующей недели. Здешние власти твердо решили обратить нашу трагедию в фарс, их желание отпустить нас означает всего-навсего, что они умывают руки, к чему их побуждает отчаяние и неспособность совладать со сложностью положения. В официальных сферах, как вы прекрасно догадываетесь, не любят тайн, и власти Египта весьма пылко невзлюбили наши. То, что представляется нам одной-единственной тайной, для клерикального ума является не менее чем тремя различными загадками, разрешение каждой из которых связано с особыми трудностями. Загадка бедняги де Лэнси никакой разгадке упорно не поддается. Все его бумаги и прочее личное имущество при нас, но его самого, живого или мертвого, найти не удалось. Я остаюсь в некотором сомнении, достаточно ли основательно велись поиски в пустыне к югу от Кины, но египтяне заявляют, что без всякого результата прочесали весь район. Я получил ответ на свое письмо его родным, его отец подчеркнуто любезен, но и, как следовало ожидать, довольно холоден. Он уверяет, что, безусловно, не находит, за что меня винить. Но между этими тщательно выведенными строчками я усмотрел упрек в том, что, поскольку я старше годами, да еще и баронет с головы до пят, и был свыше облечен властью руководить нашей злополучной экскурсией, и, сообразно этому, должен был обеспечить благополучный исход. Увы, хотя я не почувствовал, как получил что-либо свыше, совесть моя согласна с его намеком на мою ответственность.

Загадка отца Фрэнсиса Мэллорна, которая сначала казалась тривиальной, также обернулась бессчетными трудностями. Преимущества, которые дает человеку несомненность его смерти, сведены на нет странным содержимым бумаг иезуита. У нас было все, что оказалось при нем, и власти смогли установить некоторые места, где он останавливался в ходе путешествия вверх по Нилу. Но попытки проследить его жизнь глубже во времени привели к полной неудаче. Любые запросы, направленные светским властям Англии или в Орден Иисуса, ни к чему не привели. О его родных, образовании и работе никто так и не смог ничего узнать, и следователи с неохотой заключили, что если он вообще существовал, прежде чем мы с ним встретились, то носил иное имя. А с чего бы ему менять его нам на благо (или, как обернулось, к нашей досаде), никто сказать не может. Трудно поверить, что священники могут путешествовать с подложными бумагами, а я должен признать, что мне он показался священником до мозга костей, и не хочу думать, что меня так легко провели. Да, и с какой возможной целью или намерением?

К счастью, третья составляющая нашей тайны, молодой человек, которого мы нашли в пустыне, оказался чуть менее загадочным. Удалось обнаружить кое-какие личные принадлежности, включая и бумаги, брошенные в пустыне недалеко от места, где мы его нашли. Бумаги выписаны на некоего Пола Шепарда, англичанина, и словесные портреты, сделанные теми, кто встречал его во время путешествия в одиночестве вверх по Нилу, подтверждают, что это и есть тот, кого мы нашли. Представляется очевидным, что его пожитки были похищены разбойниками и выброшены после того, как грабители забрали все сколько-нибудь ценное. Мы только и можем заключить, что эти бандиты раздели юношу донага, избили и бросили на верную смерть. Увы, скудные свидетельства, оставленные нам разбойниками, не помогли нам отыскать его родных. Шепард — это, к несчастью, весьма распространенная фамилия, а его единственная сколько-нибудь особая примета на редкость чистые синие глаза. Мистер Шепард полностью оправился от своих ран, которые зажили очень быстро и не оставили следов. Несмотря на то, что крови пролилось немало, порезы были неглубоки, и, хотя мы не вполне знаем, как они были нанесены, кажется, не принесли значительного ущерба. Тем не менее, он еще далеко не здоров, и настолько утратил разум, что не откликается на свое имя и не отвечает ни на один вопрос, который мы ему задаем. Он пробуждается лишь ненадолго, обычно по ночам. Иногда открывает глаза три или четыре раза между сумерками и зарей, и сперва кажется полным сил, но в течение часа снова становится вялым. Он не разговаривает, и хотя я уверен, что он не глухой, создается впечатление, будто он ничего не понимает ни английский, ни любой другой язык, на котором я пытался с ним заговаривать. Он более или менее может самостоятельно есть и, хотя при этом не берет в руку ни ложку, ни вилку, соглашается, когда его кормит с ложки кто-то другой.