Локальный конфликт - Страница 18

– Поели, можно и поспать, – сказал Голубев.

Он быстро терял интерес ко всему новому, совсем как капризный ребенок, родителям которого приходится каждый день покупать новую игрушку, чтобы их чадо не скучало. Вот прекрасный кандидат на то, чтобы расспросить химиков. Кондратьев хитро посмотрел на Голубева. Тот закрыл глаза, поудобнее откинулся назад, стал что-то напевать. Нет. Пусть живет.

Села они уже не видели, а только часть ведущей к нему дороги, и поэтому заметили вернувшийся парламентерский «газик», только тогда, когда он влетел на позиции, да так быстро, словно была вероятность, что как только он покинул село, законы гостеприимства закончились и ускорение ему могут придать, влепив ракету в выхлопную трубу. Тогда покажется, что на «газике» установлен реактивный двигатель, а корпус сделан таким угловатым только по одной причине – не дать «газику» взлететь.

Водитель заглушил двигатель, но машину еще протащило несколько метров. Совсем лысые покрышки скользили по снегу, и создавалось впечатление, что вместо колес автомобиль опирается на лыжи. «Газик» еще не остановился, когда его левая дверь отворилась и из салона вывалился полковник, спрыгнул на снег, минуя подножку, лихо оправил форму и поспешил к штабу, едва не срываясь на бег. Участвуй он в соревнованиях по спортивной ходьбе, судьи сняли бы его с дистанции еще до того, как он добрался до штаба.

Он прямо светился от переполнявших его радостных чувств. Было чему радоваться. Судьбы кавказского пленника не разделил и ноги от боевиков унес, а то кто их знает – спеленали бы, как только он заглянул к ним, да стали бы использовать как заложника или, что еще хуже, как живой щит, за которым можно укрываться от пуль.

С собой парламентеры брали только пистолеты. Испугать ими можно только очень впечатлительных дам. Но и прихвати они хоть станковый пулемет, установленный в кузове или на раме «газика», все равно из села не выберешься, вздумай боевики напасть на них.

Водитель так и оставался в «газике», почти не меняя позы, – он сидел точно так же все время, пока полковник вел с боевиками переговоры. Если бы боевики захотели вытащить его из машины, то пришлось бы выламывать руль, в который он вцепился, а возможно, еще и сиденье с дверью.

Расспрашивать его – бесполезно. Все равно будет молчать, как еретик на приеме у инквизиторов, но не из-за того, что стойкий такой и не выдает никаких секретов, хоть пытай его испанским сапогом или дыбой, – просто он сам ничего не знает, а то, что боевики, обступившие в селе его машину, носят бороды, одеты в камуфляжную форму, да вооружены в основном «калашниками» – так это и без него все знали. Зато, когда вернется домой, станет заливать в три ручья о своих похождениях. Медаль будет показывать. Медаль-то ему точно дадут.

– Как думаешь, капитан, чего полковнику добиться удалось? Что бандюги автоматы покидают, руки подымут и сдаваться побегут? – спросил Луцкий.

– Не думаю.

– Я тоже. Но уж больно он весел. Вроде известие о присвоении очередного звания получить не мог. Да и откуда он об этом узнал бы? Боевики ему не скажут, а болтать с ними – дело малоприятное. Даже совсем неприятное. После таких разговоров обычно все белыми становятся, прямо как эскимосы, которые ни разу в жизни не загорали и греются только в холодильнике.

– Узнаем скоро…

Слухи действительно стали разноситься очень быстро, как будто из штаба шла утечка информации и кто-то, подслушав, что докладывают генералу, немедленно распространял по лагерю эти сведения. Первоисточник – известен, но отделить зерна от плевел, то бишь правду от вымысла, мог пока только полковник, да еще генерал.

Полковник еще не вышел из штаба, а все уже знали, что ему удалось уговорить боевиков отпустить из села мирных жителей. Столь благородный поступок объяснялся просто. Лабазан Егеев родился в этом селе, и ему не хотелось, чтобы родственники и люди, которых он знал с детства, погибли. Переговоры шли как по маслу, и полковнику казалось, что командир боевиков рад тому, что федералы не стали сразу штурмовать село, и он теперь может избавиться от женщин и детей. Сам же он сдаваться не желал ни при каких условиях, твердо решив, что примет свой последний бой в селе, на окраине которого похоронены его предки, а чтобы его похороны прошли с грандиозной помпой и о них узнали по всему миру, он привел с собой весь отряд. Эти будут драться до последнего.

Сложный он выбрал способ самоубийства. Куда как легче ритуальным ножичком вскрыть себе живот – не так красиво, как подрывать себя гранатой или пускать пулю в висок, но не менее действенно, а если при этом он хочет еще и получить удовольствие, то лучшего метода, чем забраться в ванну, наполненную теплой водой, и вскрыть себе вены, по своей простоте и не придумаешь. Но нет – он хочет уйти из жизни под аккомпанемент взрывов и перестрелок.

Более того, где-то в селе устроился радист, который, не зная ни сна, ни покоя, беспрерывно засорял эфир призывами прийти в село и разделить участь тех, кто там уже находится. Может, откликнутся? Ведь накрыть всех скопом гораздо легче, чем вылавливать по одиночке и гоняться за ними по горным тропам, по которым хаживают разве что горные козлы да контрабандисты. Хотя боевики, скорее всего, примут это сообщение за провокацию, за хитроумную ловушку, которую подстроили федералы, и будут обходить село стороной.

– Похоже, что Егеев наговорил свою речь на магнитофон, а теперь радист ее воспроизводит в эфир. Прямо ди-джей! Ну не будет же Егеев сидеть возле рации и гундеть о том, что ему, видите ли, пришло в голову дать последний и решительный и кто пожелает – тот может к нему присоединиться, точно это вечеринка какая-то, выпивка, девочки и так далее. Впечатление такое, что он накатил перед тем, как сесть за запись. На трезвую голову разве такое станешь говорить? Ох, что будет, когда он протрезвеет… – сказал Топорков.

– Не пьет он вроде. Придерживается заповедей Корана, – возразил Луцкий.

– Так за воротник, значит, не закладывает? Может быть, может быть… Но тогда чего-нибудь похлеще принял, что по мозгам бьет с большим эффектам… а запись трещит. Страшно трещит. Так же получалось, когда переписываешь пиленный диск… Или пленка осыпалась, – сказал Голубев.

– Все ты всегда знаешь! Твои бы таланты – да в мирное русло. Вмиг сколотил бы себе первоначальный капитал, а лет так через десять-пятнадцать стал бы главой могущественной корпорации, если, конечно, менее удачливые конкуренты не наймут опытного киллера. Люди будут рвать друг другу глотки, чтобы место протирщика твоих ботинок занять. Или еще какую-нибудь такую же почетную должность, – съехидничал Луцкий.

Тем временем пригнали несколько стареньких, на ладан дышащих «лиазов». Двигатели надсадно тарахтели, работая с заметным перенапряжением, и толкать автобусы, даже с черепашьей скоростью, становилось для них задачей почти непосильной. Невольно начинаешь считать секунды, пробуя угадать, на какой из них двигатели надорвутся. На бортах у автобусов были приварены заплатки, но дырки там образовались вовсе не от обстрелов, а от коррозии. Все они были выкрашены в ярко-оранжевое, но местами краска облупилась, обнажая более ранние слои. У одних они были красными, у других – зелеными, у третьих – синими, а у четвертых – проступал побуревший от ржавчины металл. Ржавчина проступала и через краску, похожая на подтеки. Очевидно, «лиазы» сняли с рейсовых маршрутов, и пассажиры сейчас мерзли на остановках, в ожидании, когда же подойдет нужный автобус. Так они могли ждать до весны, а впрочем, рейсовый автобус здесь уже несколько лет был из мира нереальности. Наверное, все это время они простояли в отстойниках. Удивительно, что их не разбили и не разобрали. Но боевикам они, конечно, были не нужны. Те привыкли ездить на джипах.

Автобусы выстроили в длинную колонну на обочине дороги позади лагеря. Водители вышли из автобусов, сбились в кучу, стали о чем-то спорить, поглядывая то на лагерь, то через него – на село.