Логарифмическая погоня - Страница 2

Маленький человек весьма мрачных свойств с майоликовыми глазами, на которых вспыхивало пенсне, одетый по-летнему, а-ля-лаун-теннис, вылез несколько недоуменно в маленькую переднюю. Он был больше похож на доктора, чем на инженера, чистый, вымытый, крепенький и в чем-то до крайности убежденный.

— А-а, — не без удовольствия протянул он и растянул физиономию в улыбку, — прекрасное дело, а мы вас с трехчасовым ждали. Манечка, — это в глубину домика, — Николай Иваныч приехал, гости.

Манечка вышла, она была довольно хороша собой: чистое лицо, светлый взгляд веселых глаз — и заботливая преданность черномазому супругу.

Познакомились. Прошли в первую комнату, где чистота беленьких занавесок на свежих бревнах стен успокаивала: — хозяева живут хорошо и мирно. Комната служила барину кабинетом, а также и приемной. Хозяин был мужчина со вкусами, среди недурных гравюр висели снимочки с модных живописцев «для немногих»: хозяин был «адепт», так сказать, свой человек. Уютный красненький шкафчик с книгами, — там я с великим смущением усмотрел и одно из собственных тощих произведений, — нагло повернутое к стеклу дверцы лицом. Нас пригласили сесть, уверяя, что не надолго и что сейчас будем чай пить и закусим. Манечка улыбнулась, беспредметно и снисходительно, и быстро исчезла «по хозяйству», обдав нас ясью глаз. А инженер с извиненьями тоже выскочил: «редиска с собственных грядок, что-то особенное, экземпляры, я вам доложу»…

Николай Иванович мой глянул на меня и конфиденциально сообщил:

— Инженерская жена — самые несчастные женщины в мире, завезут черт-те куда…

— Ну, утешать-то ее вам еще, пожалуй, рано, — ответил я, предполагая, что меня привезли любоваться на новый роман. Мой друг был великий дока по нежной части и наисентиментальнейший фанфарон.

— Рано! — ответил он, — а кто же вам говорит, что не рано: люди пять месяцев женаты, и нежность, как сами видите, царствует первоклассная.

— Не поверю, — сказал я, — мне-то чего вы врете? им-то вы еще можете до поры до времени вбить в головы, что вы на чужое удовольствие ездите смотреть, а мне? — глупости!

Говорил я все это с ленцой, так как понял уже, что романом еще и не пахнет. Но зная маленькие слабости моего друга, думал ему польстить преждевременными подозрениями и излишней верой в его фоблазические достоинства, которым не страшна и пятимесячная давность. В чем и преуспел.

— Ну да, ну да, — заговорил он, усмехаясь и расплываясь, — известно вы — циник и не верите в добрые чувства… Вот лучше гляньте, — и он показал мне целую полку сверху донизу заставленную математическими сочинениями. Слово «менген»[5] так и порхало по корешкам.

— Множество множеств? — спросил я.

— Оно самое.

Но хозяева вернулись, и мы пошли в столовую. Все было вкусно, славно, чисто, вплоть до горничной. Мир и благоволение. Если у вас неприятности с вашей красавицей, интриги на службе или еще что-нибудь в том же славном роде, — поезжайте-ка вы ужинать к инженеру, женившемуся пять месяцев тому назад вот на такой милой женщине, — забудете успокоитесь и получите полное удовольствие.

Зазевали в первом часу на терраске. Спать нас уложили в маленькой комнатке, большую часть которой занимала громадная синяя печка, обитая листовым железом, которое наверху гоффрировалось со всей своей железной грацией. Постели были с сенниками, свежее сено пахло за двоих, белье чистое нежило холодком и ароматом своей белизны.

В дверь постучались, влез инженер и принес нам спички: «Вот-с, а то у вас, может быть, нет»… и прибавив несколько острот, которые относились к разговору на террасе, пожелал спокойной ночи и уполз.

— Харр-ррошее дело, — сказал мой приятель, натягивая покрывало на нос, — шикарное дело: — умеют же люди так жить, инда завидки берут. А у нас с вами, — ведь это подумать стыдно! А баб каких любим — тьфу, ты черт!..

— Не шипите, — сказал я, — спать пора. Вы, Николай Иваныч, сущее животное, накормили его, он уже и Лазаря завел… Да: а это что такое, — и я выразительно ткнул пальцем в странный орнамент, висевший над моей кроватью: цветные пересекающиеся круги и квадраты.

— Уж не предается ли почтенный вивер живописному, а?

Но Николай Иванович задул свечу.

— Спите, — сказал он, — спите, спите: это оно самое и есть.

— Черная месса, — пробормотал я уже засыпая, — я чувствую, что без этого… не обойдется…

Не знаю уж почему, но это обязательно в гостях когда ночуешь — снится ерунда особая, из ряда вон выходящая.

Во-первых, это была моя знакомая, женщина несоответственно милая, и уж если говорить на чистоту, ее присутствие всегда приводило меня в состояние неясного блаженства. Итак, во-первых, это была она; мы невероятно куда-то с ней спешили на том самом Гочкисе, который нас с Николай Ивановичем вез на вокзал.

Во-вторых, это были поцелуи. О них не распространяюсь, на то есть стишки и женские уста.

В-третьих… ну я забыл, что было в-третьих: в гостях, когда, спишь, вечно нивесть что во сне…

Разбудили меня однако здоровенным пинком в бок, и несколько минут я не мог понять, где я, и что со мной делается. Еле светало.

Я присел на кровати и с удивлением обнаружил, что дорогого моего друга нет, да видно давно уже нет и прочно нет: кровать была постелена и имела такой вид, будто никто и не покушался на ее несравненную белизну. Я было уже решил, что милый друг мой побежал утешать неутешную инженершу, огорченную на смерть тем обстоятельством, что ее завезли неизвестно куда, за целых пятнадцать верст от железной дороги, и бросили в столь черномазые объятия. Но я довольно быстро сообразил, что, отправляясь в столь рискованное путешествие, ему не было никакого расчета оправлять постель.

Кстати уж меня несколько поразила окружавшая меня стоячей водой мертвая тишина. Мне стало не по себе. Я подошел к окну, отодвинул занавеску, но ничего, кроме самой серой мути разобрать не мог. Остро чувствуя всю нелепость моего недоумения, я все же накинул платье и вышел в дверь. Она выходила на двор. Это было сюрпризом для меня, — я остановился, чувствуя, что бледнею, я не знал, что дверь ведет наружу: я очень хорошо помнил, что эта самая дверь — единственная в комнате — вчера выходила в коридор. Кое-как преодолев свою дрожь и испуг, я решил больше не бояться: «все фокусы, — сказал я себе, — вот это-то и есть черная месса». Тут я погрузился в разглядывание рассветного пейзажа и глаза мои шалили, как во сне: не то слипались, не то просто спали, — ничего нельзя было разобрать. Плыло что-то серое, жалостно пустынное, вот и все. Как-то минутно и опять-таки на короткие промежутки я будто засыпал, будто исчезал из мира, потом, вдруг встряхнувшись, опять возникал в мою пустыню. Спать мне хотелось до одури. И я не видел причины — почему бы мне не засну тут же на крылечке?

Так исчезая и возникая попеременно, в одно из таких моих возникновений я с досадой заметил, что я стою уже не на крылечке, а весьма далеко от него, эдак с полверсты в этой самой наинеразборчивейшей пустыне. И спать мне уже вовсе не хочется, из того расчета, что, если буду засыпать, то меня нелегкая и вовсе неизвестно куда, занесет. Я усмотрел себя в тот же миг одетого, стоящим у низкого серого, похоже, гоночного автомобиля. Около него возились люди весьма мало любезные и не обращавшие на меня никакого внимания. Я решил выяснить — «в чем тут дело» — но ничего из этого не вышло. Я ничего не выяснил, машина зашумела, рожок запел, меня легким толчком пригласили садиться, и мы помчались самым духзахватывающим образом. Дико трясло и подбрасывало на каких-то перекатах и горках, а странный пейзаж улетал в съеденное пространство.