Литерный эшелон - Страница 127

– Какие у вас сознательные граждане! – хвалил Латынина Слащев. – Какие молодцы, пришли сами! В некоторых городах, говорят, людей надо штыками сгонять на митинги. А тут видно тревогу за судьбу Родины… Если бросить клич – они пойдут в Добровольческую армию?..

– Пойдут, конечно, – согласился Андрей. – Только я их не пущу. Сами видите – город еще есть кому охранять, но некому – оборонять. Хорошо что местность – на краю света, и в Персии – англичане, а не турки… Иначе бы я просто не знал что делать.

– Край света, вот он какой… Не думал, что когда-то окажусь на нем… – произнес Яков, рассматривая окружающую природу. – Тут же близко до Астрахани? Верст семьсот будет? А люди живут и не знают, что до края света – совсем недалече.

Речами генерала действительно интересовались, но вовсе не из-за тревоги за судьбу Родины. Вернее тревога существовала, но за ту родину, которую обычно пишут с малой буквы, за родину, которая здесь и сейчас. На которой живешь, которую видишь каждодневно. А чего печалиться о том, чего не видел никогда?..

Казаки были не прочь повоевать, не сколько за Родину или родину, сколько потому что это «повоевать» было у них в крови. Но кстати было то, что полковник запрещал идти на фронт, да и жены забранят… Бабы-дуры говорили, что от добра – добра не ищут.

Но больше на генерала приходили смотреть как на заезжую диковинку. Непонятно – когда будет новый. Спрашивая об уродцах вроде Барнумовских, сам Слащев был лишь альтернативой местного самодеятельного театра и синематографа с давно не обновляемым репертуаром.

После ужина, где часть поднесенной перцовки была выпита, Яков произносил речь на заводе перед учеными и лаборантами прямо в цеху, вещая с разобранного корпуса инопланетного корабля. Из-за самогонки еще более вошел в раж:

– Придется затянуть пояса еще туже, причем у некоторых – на шее… Части надо усилить новобрачными и новобранцами… Обучать их спешно, может быть на марше, потому как времени нет вовсе. Ну и вперед… На врага с доброй улыбкой в руках…

Андрей стоял у импровизированной трибуны. К нему подошел профессор Стригун. Спросил тихо, почти шепотом:

– Там у вас все с ума свихнулись?..

– Некоторые – даже больше… Например – большевики.

– Андрюша… Что же делать… Андрюша, скажи…

Так, Виктор Иванович к Данилину последний раз обращался, пожалуй, лет двадцать назад, когда Андрей был мальчишкой, ребенком… К своему зятю профессор успел испытать, верно, всю гамму чувств. Он помнил его еще бессловесным младенцем, когда его не привели – принесли в профессорский дом на Арбате. Помнил и шаловливым мальчуганом – лучшим другом его дочери. Эта дружба внушала смутное сомнение и тревогу. Он тихо презирал Андрея, одевшего юнкерский мундир: так интеллигент презирает военного. А ведь вроде бы неглупый мальчишка был… После просто тихо ненавидел, сперва в качестве жениха, потом мужа единственной дочери. После маятник антипатии дошел до своей высшей точки, замер и двинулся назад: оказалось, что зять вовсе не такой уж и солдафон, наоборот по долгу службы печется о науке. И вот, после стольких лет оказалось, что как раз Андрей – самый близкий человек, единственный, кому можно безусловно довериться безусловно, спросить совет.

– Что делать, что делать?.. – повторил испугано профессор.

– Вы растеряны. Это пройдет… Все не так плохо, как кажется… Если вдруг что – двигайтесь в Персию или Афганистан, к англичанам. Адрес в Лондоне вы знаете…

Говорил Андрей уверенно, его уверенность передавалась профессору.

Вдруг Андрей заметил: на поверхности неземного летательного аппарата, прошедшего адский холод и жар, вселенскую пустоту и миллионы верст, кто-то алмазным резцом нацарапал матерное словцо. И дело было не в царапинах, а именно в мате. Андрей прошел бы спокойно, если бы кто-то выцарапал сердце, пронзенное стрелой, имя – свое или возлюбленной.

Но нет – именно нецензурщина.

Это же надо: неужели и сюда, в закрытый город дошло всеобщее разложение, желание похулиганить?..

В ту ночь Андрею спалось плохо, было дурно. Сначала ему снился ад: он совсем не походил на лубочные рисунки с чертями и огнем. Это была дорога в абсолютно пустое, дорога в стерильное ничто, откуда нет возврата. Андрей проснулся от собственного крика, выпил воду из заранее отставленного на ночь стакана, порадовался тому, что кошмар – лишь сон. Виной тому конечно было то, что он заснул на спине – ужасы снились только в этом положении.

Андрей тщательно улегся на бок, снова заснул: теперь сон был поприятней: через космическую пыль летел космический снаряд, похожий на потерянный в полесских болотах спутник «Архангел-1». Но на его корпусе вместо круга Императорского Военно-Воздушного флота была красная звезда. Чуть ниже белой краской было написано матерное словцо. Тоже самое…

…В своей постели ворочался и Беглецкий. Ему снился православный кентавр в папахе, с шашкой и с лицом генерала Слащева.

Утром с гигантским похмельем в голове, генерал Слащев, как и было договорено с вечера, явился на прием к Беглецкому: следовало все же обсудить, какую помощь город может дать войскам.

Генерал вышел из дома, где остановился на квартиру, перешел через пыльную площадь: ветер как раз катил по ней перекати-поле. Яков остановился, пропуская потерявшее корни растение, словно это было авто или карета.

Зашел в здание: выдохнул с облегчением: на жаре похмелье грозило вовсе доконать, остановить сердце. Здесь же, из щелей в жестяных коробах, струилась прохлада.

По узенькой лестнице поднялся на второй этаж, к кабинету профессора, открыл дверь и оторопел: за шахматной доской сидело два Беглецких, и играли друг с другом в шахматы.

В голове пронеслось: ну все, допился, началась горячка. Слащев в который раз пообещал себе что бросит пить. Нет, бывало дурно, но чтоб так, до такой степени…

Генерал пошатнулся, оперся спиной о стену и по ней сполз. При этом лицо его стало белым, словно стена за его спиной. Что надлежало еще делать, ежели у тебя обнаружена белая горячка? – спрашивал себя Слащев. Кажется, потерять сознание. Он закрыл глаза, ожидая беспамятство. Но оно не шло. Вместо этого, генерал почувствовал, что в лицо ему плеснули холодной, почти ледяной воды.

Яков открыл глаза: перед ним стоял профессор.

Он был один – второй, равно как и все черные фигур на шахматной доске исчезли.

– Простите ради бога, – частил Беглецкий. – Это просто розыгрыш, шутка… Я полагал, что невинная, а вы просто с лица спали…

– Розыгрыш?.. Интересно, как это вам удалось. Ну-ка, повторите…

Деревня сия именовалась Рассудиным в честь помещика, некогда ею владевшем. Был тот из рода вроде бы старинного и даже дворянского, да только обнищавшего до невозможности. Поскольку сам помещик жил впроголодь, то и его крепостные вполне соответствовали: жили в покосившихся избушках, с просевшими крышами.

Потом крепостное право отменили, помещик с горя спился и умер, сад порос бурьяном, усадьба развалилась. И, вроде бы с тех времен прошло без малого полвека, жители деревни оставались верны традиции. Пили чуть не с младенчества, куролесили. Пару раз деревня дружно выгорала дотла, так что оставалось лишь поле с печными трубами. Затем строилась, сначала красивая, но быстро погружалась опять в грязь и серость.

В округе о деревне шла дурная молва. Если сгорал без причин стог сена – вспоминали, когда около него видели рассудинских. Когда пропадала корова – решали, что это рассудинские воры, шли туда бить морды. И когда корова все же находилась – извиняться за разбитые физиономии никто не ходил: поделом, им, рассудинским!

Позже через деревню построили тракт и пустили железную дорогу, сделав в деревне разъезд.

В селе соседнем, именовавшемся Селютиным построили небольшую станцию с вокзальчиком и пакгаузами.

Поскольку в Селютино люди жили совсем иные, с рассудинскими дела старавшимися не иметь, жизнь в селе пошла резче, резвее.