Литерный эшелон - Страница 11

– Попов сообщает из Парижа, – сообщил майор. – Им проведено тщательнейшее исследование: электрический пулемет Альфреда Путо, о котором писалось в «Руси» – ни что иное, как газетная утка.

– Дыма без огня не бывает…

– Постойте… У меня есть меморандум, присланный из Франции, – майор порылся в папке и нашел нужную бумагу. – «Сие изобретение, якобы использующее многофазный ток, делающее более тысячи выстрелов в минуту без дыма и пороха, а так же без промахов…». Бла-бла-бла… Ага, вот. «…Представляет собой мощный магнит, способный выбросить фунтовую болванку не далее двух сажень раз в минуту». Я говорил с учеными, которые нам помогают – такую петрушку может смастерить любой студент-второкурсник из нашего университета…

Генерал кивнул:

– Положим, что так. Впрочем, сообщите в разведку, мол, по нашим сведениям, иностранные державы интересуются… Пусть перепроверят.

Майор кивнул, и едва заметно выдохнул. Но слишком рано.

Генерал продолжил:

– В Кисловодске, к слову, во время одной экспроприации террористами, пожелавшими остаться неизвестными, было применено оружие, по словам выживших стреляющее как пулемет, но по размеру не больше карабина. На месте преступления во множестве остались гильзы с виду от «парабеллума».

– Пулемет размером с карабин? На пистолетных патронах? Это невозможно!

– Вот и разберитесь, насколько невозможно! Пошлите кого-то из наших сыскарей, положим Лещинского.

– Кого-то определить в помощь?

– Сам справится. Впрочем, дайте этого мальчонку… Который с Чукотки вернулся…

– Данилина?

– Именно. Пусть погреется на солнышке и подучится чуток.

Майор покрутил перышко в пальцах:

– А может сразу передать это в Главное артиллерийское управление?..

– Прекратите, Герхард Павлович. Нас однажды погубит то, что мы сваливаем с одной головы на другую. Я понимаю, наша работа такая, что приходится иметь дело с безумцами, шарлатанами. Шляемся по кунсткамерам и паноптикумам – вдруг встретится Homo troglodytes. Но, может статься, что пропустим мы какой-то пустячок, спишем на глупый слух. А потом окажется, что прогресс ушел далеко вперед, а мы, косолапые, остались.

Майор кивал в такт со словами генерала – не то из приличия, не то действительно соглашался.

В дверь постучали.

– Войдите. – разрешил генерал.

На пороге появился подпоручик, в его руках был обрывок телеграфной ленты.

– Ваше превосходительство… Штабс-капитан Грабе на проводе. Телеграфирует…

– И что он пишет?

Подпоручик покачал головой:

– Просит вас к аппарату. Требует ваш «ключ».

– Хорошо… – кивнул Инокентьев, и повернулся к сидящим за столом. – Господа, нам придется прерваться.

-

Оставшиеся офицеры ждали в кабинете. Курили у окна, говорили о каких-то пустяках.

Лишь раз Горский спросил у Литвиненко:

– Герхард Павлович… Как думаете, о чем Грабе сейчас пишет?

Майор прислушался к телеграфическому треску, доносившемуся через коридор. Покачал головой:

– Решительно ничего разобрать невозможно. Одни цифры. По коду работают…

Шло время. Телеграф азартно плевался шифром.

В комнате совещаний стало сизо от табачного дыма.

Наконец, стук ключа смолк.

На пороге появился задумчивый генерал-майор.

– Простите, господа… Сегодняшнее совещание мы, пожалуй, отложим…

Пробуждение было тяжелым, жутким, словно после страшного похмелья.

Болело все – до самой последней косточки. Казалось – болят даже ногти, даже легкие… Может, стоило бы не просыпаться, пережить это состояние во сне. Да вот беда – вся та же боль не давала ни малейшего шанса забыться.

Пашка оглядел камеру: может, то был страшный сон? и все закончилось. Но нет, все было на месте. Разве что сегодня кашу оставили у порога – невыносимо далеко.

На краю миски сидел все тот же мышонок.

– Кыш, мыша…– прошептал Пашка.

Тот посмотрел на него задумчиво и вернулся к своему занятию.

Пашка застонал: если уже и мышь его в ноль ставит, значит, вовсе его дела плохи.

Память предательски подсказала: сейчас ты все же сгонишь мышь, наскоро поешь, тебя потащат на допрос, словно на работу, начнут бить…

Стон сорвался в вой…

Павел скосил глаза: из окошка бил луч света. Он ложился на пол тонкой полосой, словно тень в солнечных часах. Когда луч ляжет на лавку – его поведут бить.

Из окна доносились звуки жизни. Оная в тюрьме была весьма скупой. Кто-то пел песню, слышно было чьи-то шаги. Здесь, в камере они казались невыносимо тяжелыми, медленными, словно сам Рок на негнущихся каменных ногах наконец-то нагнал Пашку.

С реки на город налетел ветер, поплутал меж стен, но все же плеснул в камеру немного свежего воздуха.

Парень взглянул на маленькое окошко, и вдруг подумал – выход все же есть…

Он тяжело поднялся, пошел к окну, срывая прикипевшую к телу рубашку. Затем он принялся ее рвать, вязать в ленту. Скоро в его руках была приличная удавка. Встав на край лавки, один конец удалось закрепить за решетку. В получившуюся петлю Павел вставил свою голову.

Он улыбался…

Но старуха Смерть, несмотря на свой почтенный возраст все же собралась пококетничать.

В петлю Пашка шагнул с лежанки, рухнул вниз человеческим маятником. Веревка натянулась, дернула прут решетки. Несколько мелких камешков сорвалось вниз, но металл даже не дрогнул.

Тело Пашки налетело на стену, скользнуло по ней. Камень ободрал кожу с рук спины. Но тело парня касалось стены, потому петля затянулась плохо и теперь душила ненавязчиво. Хоть и дышать было трудно, хоть и хотелось умереть, но легкие жили своей жизнью, всасывали воздух жадно.

Анархист крутился в петле, словно рыба на крючке: не то пытался устроиться удобней, не то напротив, старался освободиться, чтоб затем повеситься лучше. Однако его руки ловили воздух, царапали стену.

На улице, в храме Михаила Архистратига звонарь ударил в колокола, призывая прихожан к обедне. Малиновый звон заливал камеру словно кисель, поднимался все выше, звенел в ушах.

За ним Пашка не слышал, как звякнул на двери глазок, загремел замок, скрипнули петли.

Кто-то крикнул:

– Скорей сюда! Арестант удавился!

В камере стало тесно – солдаты занимали удивительно много места.

Все звонил и звонил колокол, мир для Павла тонул в малиновом мареве. Парню было удивительно – как все остальные не чувствуют эту пелену…

Пашку вынули из петли, опустили на лежанку.

– Готов?– спросил один охранник.

Второй не побрезговал приложить голову к арестантской груди.

– Да нет, жив будто… – и постановил. – Надо все равно дохтора звать!

Но тот не понадобился. В камеру пошел полицмейстер, присел у висельника, попробовал пульс. Распорядился:

– Воды ведро!

Таковое сыскалось быстро. Его собственноручно полицейский чин выплеснул на неудавшегося самоубийцу.

И это сработало: Павел пришел в себя резко, словно вынырнул с большой глубины. Попытался вскочить на ноги, но полицмейстер остановил его, прижал руками к лежанке.

– Тише, тише… Все хорошо. – затем обратился к остальным. – Оставьте нас, господа.

Господа вышли.

Полицмейстер прошелся по камере, взглянул на свет через решетку, потрогал петлю.

– Сбежать, значит хотел, удавиться… У меня был один арестант – изобретательная сволочь. Пока я его лупил, умудрился стянуть карандаш, потом вставил его в ноздрю. И башкой о лавку – хрясь! Карандаш в мозги и ушел. И что ты думаешь – остался жить! Только кретином стал совершенным – пузыри пускал, лужи под себя делал…

Пашка кивнул и все же сел.

Из кармана полицмейстер достал портсигар из него извлек из него набитую табаком гильзу, прикурил ее, сделал затяжку. Вдруг вспомнил о заключенном.

– Куришь?

Непонятно отчего Пашка кивнул. Уже зажженную папироску полицмейстер вложил в Пашкины пальцы, и тут же зажег вторую для себя.