Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928) - Страница 2

Совсем не страшно, если русская литература опять глубоко погрузится в этнографию, обывательщину, протоколизм, если она опять станет бытовой и натуралистической. Поэзия в быту не задыхается и не умирает. Настоящий художник может создать какую угодно бытовую панораму, в каких угодно образах отразить эпоху, послужить разным временным целям, — как было и с Гоголем, — но сам собой, не заботясь о том, он во всем этом выразит лишь свою единую Идею. А другие, помельче, тоже не проиграют, отдавшись быту. Во всех смыслах полезнее и приятнее добросовестные кропотливые «сцены с натуры», чем любые литературные упражнения «вне времени и пространствам.

Нелегко разобраться в современной советской беллетристике. Иногда думаешь: Бабеля я читал, Пильняка, Леонова, Серапионов, Сейфуллину, Романова читал, — значит, новую литературу я знаю. Но тут же попадается под руки «полное собрание сочинений» какого-нибудь Петрова или Смирнова, со статьей Сидорова или Иванова, доказывающего, что именно Петров-то и есть самый главный, самый лучший, самый передовой русский писатель. И приходится читать Петрова, до следующего открытия.

Признаюсь, я плохо был знаком с произведениями Александра Неверова и не знал, что его считают в России крупнейшим писателем. Предо мной лежат несколько томов полного собрания его произведений. В предисловии встречаются такие замечания: «подобных образов не много найдется в русской литературе»; «так прекрасны, так ярки последние создания Неверова»; «редкий мастер», «тончайший художник» и т. д.

Из предисловия мы узнаем, что Неверов недавно скончался, и теперь издается все им оставленное.

Писатель это скромный. Слегка напоминает он Подъячева и других поздних народников: так же все добродетельно, опрятно, так же скучновато. Очень тенденциозно — по-коммунистически. «Редкого мастерства» не заметно. Вот, например, дневник красноармейца: «…Чу, рожок зовет на обед» Прочел я это «чу» и такой затхлой литературщиной пахнуло на меня, что и читать расхотелось.

Издавать Неверова, может быть, и стоит. Некоторые повести и рассказы его недурны и могли бы появиться в сборниках «Знания» лет двадцать тому назад, с легкими изменениями обстановки и языка.

Бессмысленно только производить этого трудо­любивого «работника пера» в великие писатели.

В книгу Николая Оцупа «В дыму» включены стихотворения, написанные с 1921 по 1926 год. Срок небольшой — пять лет. Но обыкновенно и в такой срок поэт, особенно молодой поэт, меняется, переходит от одной манеры к другой, поддается различным влияниям и различными способами ищет освобождения от них. Поэтому обыкновенно сборник стихотворений за пять лет отличается некоторой пестротой и скорей представляет собой «собрание разных стихотворений», чем единую книгу. Единая же книга поэту предпочтительнее. Единство книги, ее однострунность, по выражению Блока, есть доказательство поэтичности (хотя бы только внутренней, не словесной) одаренности автора. Она дает право на звание поэта. Конечно, однострунность есть вместе с тем и признак сравнительной творческой бедности, как беден однострунный Лермонтов по сравнению с беспечно-разнообразным Пушкиным. Разнообразие — одна из двух крайностей. Разнообразен гений, но и бездарность всегда, разнообразна, потому что у нее нет ни темы, ни стиля.

У Оцупа есть тема. И, вероятно, будет стиль. В его книге ранние стихи значительно отличаются от позднейших, но все же в ней есть единство. И с этим единством связано то, что она оставляет впечатление истинно поэтическое.

Стихи 1921-23 гг. прихотливее и механичнее недавних. Оцуп тогда только что избавился от увлечения футуро-имажинистской блажью. В простоте его приемов, в реализме его описаний, во всем неоклассическом «прозелитизме» его стихов было что-то излишне подчеркнутое.

Тут и в рифме «виолончелью», и в строчке «явно с той же целью», этом кокетливом прозаизме, недостает чувства меры. Оцупу это нужно было тогда как реакция, как противоядие против футуристической разнузданности в звуках и образах. Ему нужна была сухость, он ею лечился. Он понял, что поэзия не может и не должна во внешнем своем выражении враждовать с разумом, что так называемые «поэтические вольности», т. е., вернее, поэтические бессмыслицы есть всегда слабость. Он попытался точным и отчетливым языком, забыв об инструментовках и метафорах, выразить то, что случайно тревожило его сознание.

Стихи более поздние — романтичнее, туманнее, порывистей. В них больше свободы, меньше теоретических предпосылок. Это совпадает с появлением Италии в оцуповских темах. (Надо бы когда-нибудь написать об «Италии в мировой литературе» – о сладости,

нежности, свете, который Италия в литературу внесла. Помнит ли читатель венецианские страницы в тургеневском «Накануне», Елену и Инсарова, слушающих «Травиату»?). Соединение мелочно-верного реализма с лирическими, неясными намеками очень своеобразно. Словарь свеж и богат. Слабее синтаксис и вообще вся внутренняя логика речи: порой неясно даже, что к чему относится, что с чем связано. Это, может быть, допустимо в пастернако-цветаевской стилистике, основанной главным образом на слуховых сцеплениях. У Оцупа, при его явном стремлении к смысловой ясности, это, пожалуй, порок.

Стихи Оцупа отражают смятение человека «страшных лет России» перед всем, что довелось ему увидеть. Катастрофы, потрясения, разрыв мировых декораций — фон этих стихов. Впереди — любовь, похожая на обожествление какой-то новой Беатриче. Это проходит через всю книгу, и это лучшее, на мой взгляд, что в его книге есть. Для своего «бледного ангела» поэт нашел слова прекрасные и простые.

Но восторг его малодлителен. Любовь в основе своей неуверенна. Стихи начинаются мужественно и бодро, кончаются элегически-безнадежно. Это не упрек, конечно.

Ощутительно в поздних стихах Оцупа влияние Ходасевича и отчасти Блока периода «Седого утра»» Но и сквозь влияние ясно видно лицо настоящего поэта.

Мариэтта Шагинян написала роман под названием «Приключения дамы из общества». Название ироническое, и по первым страницам можно подумать, что таков же и роман. Но нет, роман этот вполне серьезный. Содержание его вкратце такое.

Во время войны некая молодая барыня, хорошенькая и взбалмошная, путешествует с мужем по Европе. Муж ее — пошляк и дурак. Супруги проездом находятся в Цюрихе. На вокзале барыня обращает внимание на обаятельного юношу-носильщика. Он белокур, у него «мелкие, как у белки, зубы», слегка приподнятая верхняя губа, безукоризненный нос… В довершение всего он оказывается русским студентом-эмигрантом. Барыня дает ему на чай тысячу франков. Носильщик охотно берет, но пишет тут же расписку: «Получил от г-жи Зворыкиной для комитета такой-то партии 1000 фр.». Барыня таким оборотом была озадачена.

Проходят годы. Наступает революция. Барыня разорена, муж ее украл ее бриллианты и уехал за границу. Она продает лепешки на рынке, ее арестовывают и вдруг перед ее восхищенным взором вырастает цюрихский носильщик, теперь грозный комиссар, начинается любовь. Комиссар холоден, барыня страстна и горяча. Он ее не понимает. Она его не понимает. Но все равно, барыня теперь знает, что правда в революции.

Кончается роман обращением госпожи Зворыкиной к мужу. Комиссар ее не ценит, пусть — «но к вам, и к таким, как вы, я не вернусь ни живая, ни мертвая, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра».