Литературные беседы. Книга первая ("Звено": 1923-1926) - Страница 68

Несколько новых сборников стихов.

Борис Нелепо родился в 1903 году и в 1923 умер. Друзья нелепо собрали его стихи в книгу после его смерти. Вячеслав Иванов написал к книге предисловие. Он знал Нелепо в Баку, где руководил местной «поэтической студией».

Предисловие Вяч. Иванова меланхолично. Он грустит о «пресеченном горестной смертью цветущем даровании». Он утверждает, что из «Нелепо выработался бы поэт замечательный». Трудно Вяч. Иванову не верить: слишком это прозорливый знаток и ценитель поэзии. Но, вероятно, в Нелепо – как часто бывает с очень молодыми людьми – убеждала, или даже очаровывала, его личность; добавляла к его поэзии то, что он еще не в силах был в ней выразить. Случается, что зная человека, по одному его намеку понимаешь, что он хочет сказать. Без знания намек пропадает впустую. Конечно, это признак слабости поэта. Но ведь в двадцать лет поэт почти всегда верит в силу «полуслов» и в их общепонятность. Много позднее он узнает, что человек в мире гораздо более одинок, чем ему то казалось в юности, и что внутренний слух у людей туговат. Надо кричать им в ухо, говорить ясно, твердо, раздельно, нельзя шептать скороговоркой. Ничего они тогда не понимают. «Сердце сердцу вести не подает».

Стихи Нелепо, написанные в 1919 и 20 г., Вяч. Иванов считает отмеченными «импрессионизмом». Они очень напоминают Кузмина, и неслучайно из Кузмина Нелепо выбирает и эпиграфы. Они остры и неожиданны в выборе слов, но довольно дряблы в ритме. Несоответствие их истинному устремлению поэта очевидно: поэт глубже, аскетичнее, суше. Позднейшие стихи отличаются более строгой формой. Но едва ли и эти стихотворения оказались бы характерны для Нелепо, живи он дольше. Их классичность чересчур гладкая, она похожа на подделку «под 30-е годы». Изредка только слышится голос поэта, и к нему невольно прислушиваешься. Вот одно из таких стихотворений, названное «О. Мандельштам»:

Читая книгу Дмитрия Кобякова «Вешняк», я вспомнил слова Маллармэ о том, что прозы в мире — не существует. «Есть алфавит; все, что не алфавит – стихи». Только при таком, все в себя вмещающем определении поэзии, сборник Кобякова можно счесть за сборник стихов.

Почему текст этот разбит на строчки, мне непонятно. «Стихи» Кобякова представляют собой короткие наброски, сценки, рассказы – их можно назвать, как угодно. Кажется, автор склонен считать их «белыми стихами». Это полное заблуждение. Отсутствие рифмы для них не типично. Типично отсутствие ритмического единообразия, долбящего слух и сознание и превращающего прозу стихи (наперекор определению Маллармэ, кстати им самим ничем не подтвержденному, а, вернее, решительно опровергнутому). Сами по себе наброски Кобякова приятны: в них есть акварельная легкость письма и легкое волнение. Но они крайне незначительны, это «пустячки». Две-три вещи резко выделяются («Склонившись — приник к столу» и др.). Помнит ли читатель Тихона Чурилина и его «Весну после смерти»? Чурилин был человек очень даровитый, но полусумасшедший. Многое в нем поражало, смущало глубокой непонятностью, невозможностью — навеки — понять, не словесно, но человечески. Кобяков, пожалуй, мельче, но чурилинская «дикость» есть и в нем.

Что сказать о «Мыслях сердца» Льва Гроссе? Печальные это «мысли».

И так далее, — 110 страниц «убористого текста», все в таком же роде.

В альманахе «Красной нови» новые стихи В. Маяковского и Б. Пастернака.

Маяковский описывает перенесение гроба Жореса в Пантеон и демонстрацию коммунистов на этом перенесении. Стихотворение качества невысокого, без всякого одушевления, почти плоское. Даже обращение к «товарищу Жоресу» не помогает. Маяковский с каждым годом становится бессильнее в стихотворениях «героических». Он оживает, чуть только можно усмехнуться, съязвить или просто выругаться. Уже в «150. ООО. ООО» разноценность сатирических и восторженных страниц поражала.

Стоит отметить ритмическую бедность Маяковского: пятнадцать лет он пишет все одним и тем же четырехударным (иногда вперемежку с трехударным) паузным стихом. Он прибегает к типографским уловкам. Разбивает каждый стих на несколько частей, печатает по одному слову в строчку. Но этим никого не обманешь. Если «склеить» разбитые строчки Маяковского, неизменно получится одно и то же.

Б. Пастернак дал в альманах отрывок вроде блоковского «Возмездия», стихотворные воспоминания, с бытовыми мелочами, с картинами природы, втиснутыми в напряженный, упругий, будто на пружинах, четырехстопный ямб.

Есть люди, которых восхищает все, что Пастернак ни напишет. Есть другие, все в нем ненавидящие. Надо признать, что новое стихотворение Пастернака ни восторгов, ни отвращения не заслуживает. Кое-что в нем удачно, по звукам убедительно, но все, что не есть звук, в стихотворении очень слабо. Когда-то, в самые первые месяцы существования «Всемирной литературы», Пастернак прислал в Петербург для издания перевод стихов одного из французских поэтов. Пастернак не был еще тогда так прославлен, как теперь, но все же о его редкой талантливости говорили настойчиво. Переводы ходили по рукам, настолько они были плохи, неточны и неумны. Многие тогда в «гениальности» Пастернака усомнились. Те, кто перестал затем сомневаться, пусть прочтут стихи в альманахе «Красной Нови». Не усомнятся ли вновь?

Почти все мысли, высказанные В.Ф. Ходасевичем в «Днях» по поводу стихотворного конкурса «Звена», кажутся мне верными. Ему нечего возразить. Но ответить ему все-таки можно.

Объявляя конкурс и предоставляя читателям право окончательного решения, мы не рассчитывали на то, что решение окажется безошибочным. Но едва ли возможна была другая «конституция» конкурса. При условии, что решают все читатели, некоторая спорность премирования была всякому очевидна. Никому ведь не придет в голову считать стихотворение лучшим только потому, что оно собрало наибольшее количество неизвестных голосов. По доктору Штокману «большинство никогда не бывает право». Тут, может быть, есть преувеличение. Но несомненно, оно бывает право очень редко – в искусстве, по крайней мере.

Присуждение премии искушенным в поэтических делах жюри было бы, по существу, столь же спорно, но многих ввело бы в заблуждение. Жюри ведь должно знать, за что увенчивает. Жюри должно найти действительно «лучшее» стихотворение. Но это вполне невозможно. Если бы судьи поставили себе такую задачу и если бы они были до конца тверды и искренни, им никогда бы не сговориться. В таком судилище на деле одержал бы верх не самый проницательный, а самый настойчивый. Каждый ведь ценит по-своему: один – замысел, хотя бы и не совершенный, другой – удачу, хотя бы и легкую. О стихах, присланных на конкурс, мне случилось беседовать с нескольку поэтами. Каждый из них имел бы право быть членом жюри. Все они считали достойными премии различные стихотворения. Соберись они вместе, они, пожалуй, и столковались бы, но ценой уступок и отказов, — и не по убеждению, конечно, а по безразличию, нежеланию или неумению спорить.