Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4 - Страница 29

С капитанского мостика спускается сам Гордей Митрофанович, забирает Котькины пальцы себе в ладонь и басит:

— Растет смена? Расти, расти. Море большое, ему большие люди нужны.

Он крепче натягивает на голову, от ветра, фуражку — белая, козырек весь в золоте — чудо! — и лезет обратно на мостик.

День рождения в море. Это — да!..

Но мечты обрывает мамин голос:

— Костя, идем ужинать!

Очень-то нужно. Ох, и неохота вставать! Всё равно же есть на ночь вредно.

За столом Котьке не сидится. Повозил ложкой в тарелке. Спасибо. Встал — и за шахматный столик. Гоняет взад-вперед пешку, чего-то ждет.

Когда все разошлись, Котька подобрался к стенному календарю и поднял листок «13 июля». Четырнадцатое число на месте. А куда же ему деться! Эх, скорей бы утро!..

Котька лежал под свежей простыней и часто, часто, чтобы уснуть, моргал глазами. «Так-так!» — вызванивали стены. В круглом окошке качались звезды. Потом они расплылись зелеными пятнами, поплыли куда-то в сторону и вместо них пришли пароход, отец с ружьем, черные косатки, капитан в белой фуражке… Сны обрывались, лезли друг на друга и вдруг кончились.

Котька проснулся.

В окошке желтело небо. Книги на стуле нет. Матери тоже. Что такое?

Котька натянул штаны, ботинки, вышел в кают-компанию. У стенного календаря стояли мать и Гордей Митрофанович. Капитан что-то объяснял маме. Лицо у нее было расстроенное.

«Что-то случилось!» Котька подобрался ближе и скосил глаз на календарь.

Вместо долгожданного 14-го числа на календаре было уже 15 июля.

— А где мой день рождения? — ахнул Котька.

— Во-первых, здравствуй, — начала мать, — а во-вторых, — она запнулась, — не волнуйся: 14 июля для нас в этом году не будет.

«Не волнуйся!» Котьке показалось, что пароход тонет и он виснет в воздухе.

— Ну, да.

— Вот тебе и ну да! — засмеялся капитан. — Вчера мы пересекли линию перемены дат. Это, брат, такая штука… Одним словом, кто пересекает ее с востока на запад, как мы, пропускает в календаре один день. Выбрасывает: фьють — и нет! А вот пойдем обратно — два раза одно и то же число повторим. Не повезло тебе, парень. Один день в году и тот потерял. А мог бы два раза праздновать!

Капитан весело объяснял еще что-то, но Котька не слушал. Как это, пропал день? Что же, так одиннадцать лет и останется? В какой же класс теперь? А ружье?

Он крутнулся на месте и выскочил за дверь.

Прошло полчаса. В кают-компании не начинали чай — ждали Котьку. На столе стоял праздничный пирог с цифрой 12, лежала книга — подарок матери — и морская фуражка с белым чехлом — от команды.

А Котька сидел на самой корме под спасательной шлюпкой и уже спокойно, с любопытством глядел вниз на ломкую стеклянную волну.

— Ничего! Ждал год, еще один подожду. А всё-таки здорово: пропал день! Вот оно, море, какое!

Сарай, в котором разоружались немецкие морские мины, стоял в степи на берегу Черного моря.

В лиловом ночном небе багровели пожары: приближался фронт. Вдали урчали автомашины, — полигон эвакуировался.

Посреди сарая сидел на корточках человек в кителе с нашивками инженера. Перед ним на земляном полу лежала освещенная электричеством огромная болванка жабьего цвета — мина.

«Что спрятано в этой проклятой пилюле? Какая она: магнитная? Годятся против нее наши тралы?»

Два раза на полигоне уже пытались разоружить такую мину. Четыре холмика добавилось на поселковом кладбище. И вот — третья попытка.

Только не торопиться. Человек мрачно посмотрел, чем соединяются две неравные части длинной, как бомба, мины.

«Двенадцать гаек. В большей половине заряд, в меньшей — приборы взрыва. Главное — разделить половины, разорвать схему. Дальше не страшно…»

«З-з-з-у!» — загудел шмелем телефон на стене.

Инженер снял трубку.

— Слушаю. Зарубин.

В трубке подбрасывал мембрану торопливый сильный голос:

— Как у вас дела?

— К разоружению мины еще не приступил.

— Фронт прорван, надо уходить! Начинаем всё взрывать. Вашу мину — в последнюю очередь. Ждите меня через час. Сделайте всё возможное.

Голос внезапно исчез. Зарубин поскреб щеку. Всё ли готово? Ящик с инструментами на месте. Тетрадь для записей есть. Карандаш рядом.

Эх, тетрадь, тетрадь! Если минер гибнет, — она остается. Записи в ней — шаги, которыми шел человек. Последняя запись — шаг к смерти. Те, кто будет повторять его работу, не должны делать этот шаг. Рука мертвого поведет живых.

Инженер достал из ящика разводной ключ и сделал в тетради первую запись:

«Отвернул наружные гайки».

«В-в-в-и-и!» — послышался визг падающей бомбы.

Взрыв!.. Второй! Зарубин бросился на землю. По крыше сарая забарабанили комья падающей земли. Вверху гудели моторы самолетов.

Еще несколько взрывов. Снова вой бомбы. Ближе… ближе. Сарай качнуло… грохот — и Зарубина ткнуло лицом в землю.

Лежа в темноте на полу, он сообразил:

«Цел. Провода полетели, — как же без света?»

Гул моторов отдалялся. Инженер вспомнил, как неделю назад, в такую же заваруху, провожал на вокзале жену с сыном.

Так же противно, до тошноты, визжали бомбы. Маленький паровоз дергал вагоны, стараясь сорвать с места эшелон. С платформы хлестко бил пулемет. Наконец поезд тронулся. Зарубин, ломая в руках фуражку, бежал рядом с вагоном и не мог в темном человеческом месиве за окном разглядеть своих. Где они сейчас?

Он скрипнул зубами, вскочил и, нащупав, сорвал со стены керосиновый фонарь.

Коробок в кармане. Он пошарил пальцем: одна, две… три спички. Вытащил и чиркнул первую. Щелкнув, она сломалась.

А ну, не торопиться. Он потер вторую о шершавое ребро коробка. Зажглась! Бережно поднес ее к фонарю. Фитиль загорелся слабым желтоголубым пламенем. По полу поползла рукастая, головастая тень.

Хлопнула разбитая дверь. В сарай ворвался, пахнул в лицо ветер — огонек мигнул… и погас.

Черт бы его побрал! Не рисковать же последней спичкой. Зарубин выглянул из сарая.

— Часовой!

Никого. Караул, наверно, сняли.

Оставить мину и уйти из сарая? Ну, нет. Ждать? Тоже нельзя. Через час приедет начальник и мина вместе с секретом взлетит на воздух.

Последняя спичка. Инженер осторожно вытянул ее из коробка. Руки не слушались. Он повернул в ладони коробок, пошевелил пальцами… и вдруг с ужасом почувствовал: спички в руке нет!

Кровь ударила ему в лицо. Он кинулся на колени и чужими, непослушными руками зашарил по полу. В пальцы лез разный вздор: камушки, щепки… Что натворил!

Но вот, вот он: тоненький, четырехгранный кусочек дерева. Спичка!

Не поднимаясь, Зарубин вслепую провел ею по коробку.

«Пш-ш-ш!» — вспыхнул зеленоватый огонек. Он заплясал, мигнул… и темнота вновь сомкнулась вокруг человека. Всё пропало!

— У-у, проклятые! Спичка, немцы, их мина, бомбы!.. Какая нелепость: сидеть беспомощно, когда минуты уходят, уходят…

В дверь тянуло сухой полынью и дымом.

Зарубин провел рукой по земле и нащупал плоскую, холодную рукоять. Разводной ключ. А что, если… начать разбирать мину в темноте? Ну, да! Может, дадут свет. Может, приедет начальник и привезет часа два отсрочки. А пока — сделать что можно. Хотя бы отделить приборную часть.

Начал! Уставясь невидящими глазами в темноту, Зарубин безошибочно работал ключом.

Первая гайка… Почему взрывались эти мины? Не осталось даже записей. Какой шаг тогда стал последним?

Вторая… Сейчас не так. Вот когда начнешь разделять корпус…

Третья… Четвертая… В эшелоне тоже ночь. Мчит по Сибири состав, мотает вагоны. Сын с матерью, в обнимку, трясутся.

Пятая… Шестая… Секреты у мин всегда простые. Тронул что-нибудь — у-ух! — и нет тебя. Только черный столб над степью висит.

Седьмая… Восьмая… Девятая… Сын Мишка, медвежонок. Поехал Мишка в Сибирь. Три года медведю, а как его жизнь уже крутит!