Литературная рабыня: будни и праздники - Страница 7

– Не валяй дурака, Ираклий. Какие еще ошибки. – Эх, думаю, лучше бы он не садился так близко. Потом указываю ему за окно, на толпу с флагами. – Смотри, что творится. Одна молодежь. Никто не учится, не работает. Все митингуют.

Он знает, что творится. Который день практически живет на улице. Он смотрит за окно и качает головой, и я не понимаю выражения его глаз.

– Долго так продолжаться не может. Слушай, дорогая, не ходи домой по Проспекту. Лучше верхними улицами. Так будет спокойней. Договорились?

И он уходит, так и не выпив свой кофе.

Еще через неделю движение транспорта по Проспекту прекращается. Все пространство перед Домом правительства занято народом. Многие не расходятся даже ночью. Приносят матрасы, одеяла, свечи, еду. Вслед за детьми сюда приходят родители. Людей становится все больше и больше. Как будто долго сжимали пружину и вдруг она стала распрямляться.

Все чего-то ждут. День. Еще день. И еще день. Потом проходит слух, что к городу подтянуты войска, но от этого становится только весело.

Вечером, в тот последний день, идет дождь. Но никто не уходит. А потом дождь прекращается. Я иду на Проспект с друзьями. И там тоже встречаю друзей. Играет музыка, горят свечи. Одни лежат на матрасах под самыми стенами Дома правительства, другие стоят и разговаривают. Тесно, как в фойе на премьере. Посередине большого, образованного людьми круга в центре Проспекта – танцуют.

Окна в Доме правительства зашторены. Иногда шторы шевелятся, и кто-то украдкой смотрит сверху вниз на собравшихся. Несколько раз в толпе я вижу Ираклия. Он фотографирует. Не знаю, заметил ли он меня.

Кругом ощущение праздника. Я чувствую, как мне передается общий восторг. И вдруг оказывается, что бронетранспортеры уже на Площади. Метрах в ста от того места, где люди.

На ступеньках перед Домом правительства появляется Патриарх-католикос и уговаривает всех разойтись. Едва он заканчивает говорить, как на Проспект въезжают бронетранспортеры.

Мы стоим чуть поодаль, на парапете возле школы, и я вижу, как толпа расступилась, пропуская машины. Техника движется медленно, и люди танцуют прямо перед головным бронетранспортером и вокруг него.

И вдруг что-то происходит, толпа вздрагивает и подается в нашу сторону. И по ней волной прокатывается общий вздох. И тут же, в дальнем ее конце, за бронетранспортерами, кто-то кричит. Потом я слышу характерный звук: точно стучат друг о друга железные миски. Потом вижу солдат в касках и со щитами. Они ударяют по щитам дубинками. За первым рядом солдат – второй, третий…

Солдаты теснят толпу, вклиниваются в нее, взмахивают чем-то, слабо поблескивающим в уличном освещении. Люди бегут. Одни в боковую улицу возле Церкви, другие прямо на нас, вдоль Проспекта. Я ищу глазами Ираклия, но не вижу его. Солдаты идут вперед, лица их закрыты шлемами.

Начинается паника и давка. Прежде чем спрыгнуть с нашего парапета, я успеваю заметить немолодую хрупкую женщину. Она стоит среди накатывающей толпы и растерянно озирается. И я узнаю ее. Это Тина, корректор нашего издательства. Она пришла сюда, чтобы разыскать сына и невестку и уговорить их уйти. Теперь я вижу, как толпа сбивает ее с ног, но не вижу, сумела ли она подняться, потому что сами мы тоже бежим. И солдаты тоже бегут, преследуя безоружных.

Вдруг слева, на другой стороне Проспекта, открываются двери Театра, и часть людей устремляется туда. Но нам не успеть перебежать на другую сторону, потому что путь отсекают солдаты.

Я вижу, как один из них догоняет пожилую женщину в черном и бьет ее сзади саперной лопаткой по голове и она падает лицом вниз, на брусчатку мостовой.

Меня тянут за руку, но я понимаю, что уже не могу бежать, и в какой-то момент толпа отсекает меня от остальных. Я оборачиваюсь и вижу солдата, который идет прямо ко мне. И я думаю: спокойно, ничего, сейчас я все ему объясню, – и вижу его безумные глаза в прорези шлема. И тогда мне на язык не приходит ничего, кроме самой грязной, самой площадной брани, и я даже успеваю удивиться, откуда я все это знаю.

Глаза солдата поменяли выражение. А что, он думал, его в другую страну заслали, что ли? Выполнять, так сказать, очередной интернациональный долг? Солдат останавливается в двух шагах от меня, и мы смотрим друг на друга, а вокруг бегут люди.

И тут кто-то сильно хватает меня и отдергивает в сторону. И я вижу Ираклия. Одной рукой он держит меня, в другой у него камера, и он тянет меня вверх, в боковую улицу. В этот момент солдат чем-то коротко взмахивает и выбивает из руки Ираклия камеру. Она падает и бесшумно разбивается. Мы бежим вверх, а солдат продолжает свое движение вперед. Наверно, ему велели идти только прямо.

На верхних улицах безлюдно.

– Плевать, я успел перезарядить пленку. Там ничего не было. Все здесь.

И он хлопает рукой по нагрудному карману.

Я вижу, что правый рукав его светлой куртки – черный. И думаю, где же он успел так испачкаться. Потом я вижу, как из рукава что-то капает вниз, на брусчатку.

– Ничего, – говорит Ираклий, – тут, совсем рядом, живет моя мама. Она перевяжет.

Нам открывает дверь красивая седая женщина в черном. У нее прямая спина пианистки, высокая девичья шея, гладко зачесанные назад черные с серебром волосы и прозрачные зеленые глаза.

Она прислоняется к стене в прихожей и тихо спрашивает:

– Что?

В комнате работает телевизор, а на экране сетка. Трансляция отключена. Из куртки капает на паркет. Мы осторожно помогаем Ираклию раздеться, и я вижу пальцы Нино, унизанные тяжелыми кольцами из черненого серебра. Нино зовут мать Ираклия.

– Ираклий рассказывал о тебе, деточка, – говорит она, и пропитанная кровью рубашка падает на пол. Рука ниже локтя, почти у запястья, рассечена, но вены не задеты. Все равно руку надо зашивать.

Тут же в квартире появляются люди, и Дато, молодой соседский парень, говорит, что отвезет Ираклия в больницу, он знает объездные пути.

Через двадцать минут мы сидим в приемном покое. Перед нами несколько человек с рваными ранами головы. Здесь только легкие. Остальных проносят внутрь. Через приоткрытую в коридор дверь я вижу носилки и человека на них. Человек целиком закрыт простыней.

Мимо пробегает врач. Марлевая повязка болтается вокруг его шеи. Он останавливается, оглядывает страшными глазами очередь и говорит, ни к кому не обращаясь:

– Они предупреждали, эти, из ЦК, мать их, они еще утром звонили, чтобы готовили места для тяжелых…

Потом мы едем обратно. Скоро приходится остановить машину, потому что дорогу перегораживает танк. Настоящий танк с пушкой, посреди города. Такого я еще не видала. Если только на параде или в кино.

Дато загоняет машину в ближайший двор, и дальше мы идем пешком. Город пуст, но окна светятся. И еще: по площадям и центральным улицам расползается бронетехника.

Мы идем верхними улицами, прижимаясь ближе к домам, чтобы в любой момент можно было спрятаться в подворотне или во дворе. Нас никто не учил этому, но что-то всплывает из подсознанья и заставляет действовать правильно. На моих часах три ночи.

У подъема к дому, где живет мать Ираклия, мы останавливаемся. Ираклий подает левую руку парню, потом притягивает его ласково к себе и говорит:

– Спасибо, Дато. Маме скажи, чтобы не волновалась.

На прощанье мы обнимаемся, и Дато уходит.

Узкими верхними улицами идти почти не страшно. В них никакой танк не проберется. А если и проберется, то побоится въехать, потому что развернуться не сможет. И кто знает, чем это для него кончится. Но все-таки мне страшно. А вдруг объявили комендантский час, и по городу ходит вооруженный патруль, и ему дан приказ стрелять в любого без предупреждения? Теперь эти могут все.

Чтобы попасть на мою улицу, надо пересечь другую, широкую, которая спускается прямо к Площади. На углу мы останавливаемся. Внизу, метрах в двухстах от нас, там, где улица вливается в Площадь, стоит танк. Левой рукой Ираклий крепко прижимает к себе мой локоть, и мы перебегаем на другую сторону.