Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее - Страница 57

Это о параллелизме. Вопрос же о различиях сегодня решается преимущественно в соответствии с теми разграничительными линиями, которые вновь и вновь проводил сам Дюрренматт[250]. Думаю, в этой связи стоило бы изучить не только его последнее письмо, но, прежде всего, те тексты, которые позволяют понять характерные особенности творчества самого Дюрренматта, пусть там и не упоминается имя Фриша. Например, крайне важно эссеистическое введение к повести «Авария». Здесь можно напасть на след эстетики Дюрренматта. Но это не поможет нам прояснить вопрос о точном позиционировании двух интересующих нас авторов в политическом дискурсе, вопрос об их отношении к мировой истории и к положению в ней индивида и государства, короче: вопрос об историко-философском профиле того и другого. Упомянутый выше тезис Дюрренматта, согласно которому Фриш будто бы является радикально-субъективным, сам же Дюрренматт — радикально-объективным писателем, не позволит нам продвинуться в понимании этого вопроса, более того: уведет на неверный путь.

В сфере политико-исторических позиций эти два автора отличаются друг от друга так же кардинально, как Нафта и Сеттембрини в «Волшебной горе» Томаса Манна. Об этом различии и пойдет речь в предлагаемых мною рассуждениях. Но как ухватить такое различие («ухватить», то есть осознать в качестве феномена и выразить с помощью теоретических понятий)?

Формулируя свою мысль совсем коротко (чересчур коротко, конечно, и все же без искажений), я бы выразил это различие вот как: Фриш — либерал, а Дюрренматт — консерватор. Похоже на навешивание ярлыков, но по этой линии в самом деле проходит разрыв, который нам не следует прикрывать ссылками на сходство обоих авторов в том, что касается критики общества, или их (вполне доказуемыми) связями с Кьеркегором и послевоенным экзистенциализмом. Существует много форм консерватизма и много форм либерализма — так много, что простое противопоставление, которое я здесь предпринял, на первый взгляд кажется ничего не говорящим. Но ведь противопоставление можно воспринять и в качестве провокации, то есть импульса к вопрошанию: как же конкретно выглядит либерализм Фриша, и как — консерватизм Дюрренматта, причем именно во взаимном контрасте? И как соотносятся этот либерализм, этот консерватизм с многослойными либеральными и консервативными традициями, которые существуют с XVIII века?

Для начала нужно прояснить одно обстоятельство: оба писателя не были социалистами, не были и социал-демократами в партийно-политическом смысле. Правда, в годы холодной войны их подозревали в приверженности коммунизму и в симпатиях к Восточному блоку, однако поводом для таких подозрений были не какие-то публичные политические высказывания, а всего лишь нежелание признавать, в качестве основы мирового порядка, противоположность Востока и Запада, заведомо отождествляя Восток со злом и Запад с добром. Когда левые в Швейцарии подвергались преследованиям, Фриш и Дюрренматт выступали в защиту преследуемых — но не потому, что эти люди придерживались левых взглядов, а просто потому, что они подвергались гонениям и им не давали говорить, пытались заткнуть рот. Фриш сам и довольно рано заявил о своей приверженности «гуманному социализму», а в конце жизни стал членом Социал-демократической партии Швейцарии, но для него это было прежде всего актом символического сопротивления жесткой системе политических фронтов, установившейся в его стране, и полицейской слежке, которой он многие годы подвергался.

Поскольку оба автора не были активными социалистами, у обоих возникли трудности, когда после 1968 года ключевые позиции в культурно-политической жизни начали занимать воинствующие, вдохновляемые революционными грезами левые. Те триумфы, которыми сопровождались — еще в 1961 и 1962 годах — премьеры «Андорры» и «Физиков» и благодаря которым Фриш и Дюрренматт превратились в бесспорных лидеров немецкоязычного театра, десять лет спустя были уже невозможны. Комедия Фриша «Биография: игра» после премьеры в 1968 году подверглась резкой критике; газета «Вельтвохе», к примеру, упрекала пьесу в приватности и отсутствии политической направленности. Для Дюрренматта же обработка пьесы Стриндберга («Играем Стриндберга» 1969 года) стала последним большим сценическим успехом; но тоже — не благодаря ее политическому или философскому содержанию, а исключительно из-за формы, из-за производящего головокружительное впечатление драматургического сокращения сюжета. Для радикального студенческого движения, которое в семидесятые годы играло определяющую роль в культурной жизни нашей страны, и Фриш, и Дюрренматт были все равно что вчерашний снег. Почему? Потому что ни тот, ни другой не занял по-настоящему социалистическую позицию и не испытывал ни малейшего желания сделать это. С двумя бесспорными лидерами немецкого театра было покончено. Оба они сопротивлялись соскальзыванию в положение вне игры, усиленно работая над прозой, причем Фриш (если иметь в виду присутствие в публичном пространстве) добился больших успехов. Он в те годы опубликовал такие бестселлеры, как «Дневник 1966–1971», «Монток», «Человек появляется в эпоху Голоцена». Дюрренматт же все больше замыкался в своем гигантском проекте «Материалы» (Stoffe). Немецкие сцены все в большей мере становились для него недоступными. «Умирающего Сократа» — пьесу, которую давно планировал, — он из-за тяжелой болезни так и не успел написать.

Я объявил в начале, что собираюсь проанализировать политические различия между обоими авторами. А сам все еще говорю о параллелях. Мне немного неловко, но обойтись без этого я не мог. Что оба они не были социалистами, об этом следовало сказать со всей ясностью. Ни тот, ни другой никогда не считал классовую борьбу главным двигателем мировой истории, не рассматривал захват власти пролетариатом как неизбежную грядущую революцию и начало спасения мира. У Фриша восхищение Брехтом всегда сочеталось с отчетливым дистанцированием от брехтовского марксизма. Дюрренматт же до последних дней жизни работал над тем, чтобы «свести счеты» с Карлом Марксом. Когда он умер, на его бюро нашли маленькую моторизированную фигурку Маркса, которую можно было завести, и она начинала с жужжанием ездить по кругу. Обоим писателям, одновременно, Лейпцигский университет — вскоре после Поворота 1989 года — предложил почетную докторскую степень. Фриш отказался. Он не доверял «повернувшейся» Восточной Германии и боялся, что его попытаются использовать, чтобы создать алиби для каких-то гэдээровских функционеров[251]. Дюрренматт, наоборот, согласился. Потому что хотел на развалинах ГДР произнести заключительную речь о Марксе.

Теперь, наконец, о различиях: Фриш был либералом, Дюрренматт — консерватором, к этому сводится мой тезис. В чем же именно заключается принципиальное различие? — Принципиальное различие заключается в понимании истории, мировой истории, и ее процессуальной структуры. Называя Фриша либералом, я использую понятие либеральный не в том расплывчатом смысле, который в сегодняшней общественной жизни является общепринятым. Я исхожу из его первоначального значения. Это понятие укоренено в политических идеях эпохи Просвещения, которая привела к двум великим революциям, американской и французской. Слово либеральный, хотя и возникло в первые годы XIX столетия, но по смыслу соответствует убеждениям участников тех двух революций, которые одолели феодализм и сформулировали свои принципы в двух документах о правах человека: в «Декларации независимости» от 4 июля 1776 года и в «Декларации прав человека и гражданина» от 26 августа 1789 года.

Неотъемлемой частью либеральных убеждений является вера в то, что отдельный человек — а значит, в долгосрочной перспективе, и все человечество — может стать лучше. Люди могут и должны перейти от нынешнего, плохого, состояния к некоему будущему, лучшему, состоянию. Возможность совершенствования — так это обозначалось. Эта идея вдохновляла людей XVIII столетия. Борьба либеральных бюргеров за свою политическую, экономическую и религиозную эмансипацию предполагала в качестве предпосылки веру в то, что мир можно совершенствовать. Всемирно-исторический процесс в целом понимался как путь к свободе, и даже отдельный человек полагал, что он движется по этому пути. «Развитие» и «образование», два ключевых понятия той эпохи, могут быть осознаны только на этом фоне. Мир может стать лучше и станет лучше. Через индивидуальную эмансипацию люди когда-нибудь придут к эмансипации всех. Если отдельный человек способен вести свободную и разумную жизнь, то в конечном счете этому научится и все общество. Итак, либерал мыслит в категориях прогрессирующего улучшения жизни, то есть он верит в возможность постепенного освобождения людей от состояния политической, идеологической и экономической зависимости — освобождения, происходящего по взаимному согласию сторон (а если необходимо, то и достигаемого в результате борьбы). Он воспринимает цивилизацию динамически: как процесс прогрессивного развития, обеспечиваемого деятельностью отдельных индивидов и их служением обществу.