Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее - Страница 19
— Кто-то постоянно курсирует между Швейцарией и каким-то местом жительства за границей. Думаю, в самом чистом виде этот тип существования воплощает Альберто Джакометти (Стампа в долине Брегалья и Париж). Герольд Шпет, Никлаус Мейенберг, Томас Хюрлиман, Кристоф Гейзер, Хайнц Штальдер, Дитер Бахман, Элеонора Фрей, Сильвио Блаттер, Шарль Левински.
— Кто-то, уже в солидном возрасте, приезжает в Швейцарию и с тех пор живет там. Самый яркий пример из XIX века: Генрих Цшокке, Георг Гервег, Йозеф Виктор Видман, Герман Гессе, Хуго Балль, Эмми Хеннингс, Райнер Мария Рильке, Вальтер Меринг, Н. О. Скарпи (настоящее имя Фриц Бонди), Лиза Тецнер, Курт Клебер, Томас Манн, Голо Манн, Фриц Хохвельдер, Карл Цукмайер, Элиас Канетти, Ульрих Бехер, Франц Вурм, Лайзер Айхенранд, Агота Кристоф, Франк Геерк, Йохен Кельтер, Ханна Йогансен, Фридерике Кретцен, Ирена Брежна, Сибилла Берг, Жужанна Газе. Швейцарец, но выросший в Италии, — Рудольф Якоб Хумм; швейцарец, выросший в Германии, — Урс Аллеман.
— Кто-то приехал в Швейцарию ребенком, с родителями-иммигрантами, или родился здесь, но в семье иммигрантов; живет и пишет, помня, пусть и не всегда, о своем происхождении. Эрика Педретти, Мартин Рода-Бехер, Ильма Ракуза, Периклес Мониудис, Карло Бернаскони, Мартин Р. Деан, Сабина Ванг, Тим Крон, Франческо Мичьели, Франко Супино, Кристина Фираг, Данте Андреа Францетти, Аглая Ветераньи, Каталин Д. Флореску, Игорь Бауэршима, Мелинда Надь Абонжи. Как сын матери-швейцарки и отца-француза приехал в Швейцарию Алекс Капю.
Все это, конечно, не более, чем набросок типологии. Сведения неполные, и часто бывает так, что какого-то автора труднее отнести к той или иной категории, чем можно предположить, просмотрев этот несколько наивный перечень. Тем не менее, важно, что здесь наглядно представлена динамика, скрывающаяся за литературной фантазией Швейцарии, — динамика не только художественная, но и биографическая. Если каждый роман представляет собой сновидческое путешествие, то даже самый беглый обзор биографий писателей показывает: такие сновидческие путешествия могут подпитываться вполне конкретными поездками. Если же считать, что каждый роман анализирует время, когда он был написан, то, опять же, обзор биографий показывает: такой анализ вообще не состоялся бы без проницаемости границ, без возможности для писателя надолго уехать из своей страны, а потом вернуться. Чем дольше ты интересуешься странническим образом жизни швейцарских авторов, тем сильнее убеждаешься, что действительное отношение нашей страны к миру отражается в таком образе жизни гораздо точнее, чем в любых фантастических картинах и политических теориях.
Они въезжают в страну, они выезжают из страны… «Чужак в Швейцарии»: это, уже несколько столетий, тема не менее значимая, чем «Швейцарец на чужбине». То и другое — и как жизненные реалии, и как особый предмет изображения в литературе — остается важной частью политической и художественной культуры нашей страны. Рихард Вагнер в Цюрихе[59]: для литературы это был бы первоклассный материал, но пока никто из писателей им не заинтересовался. А вот поэма об Ульрихе фон Гуттене[60], умирающем на острове Уфенау, стала прорывом для Конрада Фердинанда Мейера. Темой литературного сочинения могли бы стать и умирающий Бюхнер, и умирающий Музиль, и умирающий Георге[61]. «Клейст в Туне» — один из лучших текстов Роберта Вальзера, что неудивительно, если вспомнить, что и сам Вальзер вел странническое существование. У Готхельфа чужак в Швейцарии всегда выглядит либо подозрительным, либо комичным. Щепетильным по части приличий этот автор никогда не бывает, и ждать от него политической корректности не стоит. Он может выражаться — по отношению к чужакам — шокирующе неприязненно, без стеснения употреблять расхожие клише. Всякий раз только в процессе рассказывания взгляд рассказчика постепенно становится пристальным, и тогда такие банальности уступают место более дифференцированной картине. Поразительный пример тому — репортаж о катастрофическом наводнении 13 августа 1837 года: маленький, но в литературном смысле мощно написанный текст, который, под заголовком «Наводнение в Эмментале», был опубликован вскоре после самого события, как документальное свидетельство и попытка интерпретации. После того как первый страх прошел и люди, ошеломленные разрушениями и множеством человеческих жертв, начали мало-помалу приходить в себя, в опустошенной местности внезапно появляется англичанин, который хочет осмотреть место трагедии. Этот эпизод привносит в повествование, которое и без него отличается переходами от одного стилистического уровня к другому, еще одну, гротескно-комедийную краску. И на таком примере удобно проследить, как клоунская двухмерная фигура под рукой выдающегося рассказчика может обрести объемность:
И тут вдруг посреди мрачно-сосредоточенной толпы вынырнул англичанин: над выпученными глазами — знакомая соломенная шляпа, наманикюренные большие пальцы засунуты в знакомые проймы жилета. Откуда англичанин пришел и куда направляется, это уже стало легендой, потому что одни люди утверждали, что он будто бы хочет подняться вверх по долине, другие — что только что спустился. Как бы то ни было, он объявился в Рётенбахе, идти дальше пешком не пожелал и стал требовать — на неописуемом языке — транспортное средство для своего драгоценного тела. Лишь с трудом удалось втолковать ему, что сейчас ни в повозке, ни верхом никуда не проедешь. Тогда он потребовал паланкин; люди недоуменно переглядывались и долго не могли понять, что это такое. Наконец кто-то понял; но какой от этого прок, если в Рётенбахе паланкинов отродясь не бывало! К счастью, люди не растерялись, а быстро сообразили, что любое кресло, на котором кого-то понесут, превратится в переносное кресло, то бишь в паланкин. Они принялись искать какое-нибудь старое кресло и вытащили из чулана переносной стульчак; потом отломили рукоятки от тачки и крепкими веревками прикрутили их к стульчаку.
Пока шли эти приготовления, вокруг собралась немалая толпа; люди, забыв о недавних мрачных мыслях, глазели на странного англичанина. Теперь смех играл на всех лицах, остроты так и витали в воздухе, веселые и изобильные. Англичанин же стоял посреди смеющейся, насмешничающей толпы, по-прежнему держа большие пальцы в проймах жилета, — с тупым равнодушием или с высокомерием, как и положено настоящему лорду; а что простой народ смеется над ним, воспринимает его, как воробьи могли бы воспринимать застигнутую дневным светом сову, это его нисколько не смущало! О, один такой англичанин может скопить в себе несравненно больше высокомерия, чем все наши благородные сынки, вместе взятые; они-то непрестанно домогаются чего-то, как камышовые овсянки или лягушки в пруду, тогда как такой англичанин остается в неподвижности, словно какое-то божество над всей этой мелкой тварью. Наконец под восторженные крики англичанин уселся в старое кресло, свесив ноги и по-прежнему со скрещенными руками. Поднятый в воздух двумя крепкими парнями, сопровождаемый веселящейся толпой, он начал свое путешествие, а Насмешка следовала за ним, вспыхивала и на всех встречных лицах. Он же оставался неподвижным, лишь иногда менял положение затекших ног и время от времени оделял кого-нибудь монеткой. Он исчез, как и появился, — никто уже не помнил, в каком направлении; но после него распространился слух: будто бы он сказал, что теперь отбывает в Англию, а там намеревается рассказать своему кузену, как худо пришлось здешним жителям, и тогда, мол, кузен непременно пришлет им миллион, — этого миллиона они на полном серьезе ожидают до сего дня[62].
Здесь чужак предстает как совсем другой, как экзотическое событие в местности, которая еще не сталкивалась с туризмом; чужак — это вторжение неведомого мира. Эмментальцы видят в англичанине только гротескные черты; они не замечают, что и сами в его глазах становятся странными туземцами, как какое-нибудь негритянское племя — под холодным взглядом колонизатора. Наличие такой двойной оптики — достижение рассказчика. Местные крестьяне не производят впечатление представителей некоего правильного мира, перед которым должно выдержать проверку все то, что приходит извне, — хотя им самим именно так и кажется, и их смех это подтверждает; но неколебимое высокомерие англичанина ставит под сомнение такую позицию, превращает и свое, и чужое в нечто противоположное, и наказанием за чувство собственного превосходства становится комичность ситуации, не предусмотренная ее участниками.