Литература и театр в Англии до Шекспира - Страница 14

Но очень ошибутся те, которые по этой бедной внешности станут заключать и о бедности искусства актеров. Напротив, чем меньше развлечено было внимание зрителей богатством и правдоподобием обстановки, чем более должна была работать их фантазия, тем более было обращаемо внимания на искусство актеров, и тем больше требовалось от него. Начнем с того, что женщины вовсе не играли: нравы того времени так были строги в этом отношении, что когда, в 1629 году, приехали в Лондон французские актеры, между которыми играли женщины, то их освистали за это. Женские роли обыкновенно игрались мальчиками, и это обстоятельство много способствовало к развитию драматического искусства, делая необходимыми детские театры, которые заменяли собою настоящие школы актеров. Из такого рода школ вышли знаменитые в свое время актеры, Фильд и Ондервуд, прославившиеся еще мальчиками; да и какова ни была бы тогдашняя публика, но все-таки нужно было много уменья, чтобы сколько-нибудь сносно играть перед нею какую-нибудь Корделию или Дездемону. Впрочем, не одно только грубое простонародье посещало тогда театр: знаменитый Бэкон очень любил его, и сам играл в молодости; Ралейг, Пэмброк, Соутгэмптон были постоянными посетителями театра. Известно, что Блэкфрайерский театр был под покровительством двора, и Елизавета, по свидетельству графа Соутгэмптона, особенно любила пьесы Шекспира. Вообще, трудно заподозрить в грубости такую публику, которая умела понимать тонкую лесть и намеки такой поэтической пьесы, как, например, «Сон в Иванову ночь». Да и, кроме двора, в шекспировский театр собиралось обыкновенно самое избранное общество: «Пролог» в «Генрихе VIII», адресуясь к публике, именно называет ее самою избранною и просвещенною, перед которою стыдно было бы им смешивать истину истории с пестрым платьем и грязным шутовством дураков, «потому благосклонные слушатели – продолжает «Пролог» – что, если бы мы смешали истину истории с шутовскими фарсами, мы не только унизили бы тем наш рассудок (brains) и репутацию, но лишились бы и наших просвещенных друзей». Можно с достоверностью предположить, что такой поэт, как Шекспир, своими произведениями воспитал себе свою публику, потому что трудно поверить, чтобы он расточал свои глубокомысленные создания перед грубою, не понимавшею их толпою. Он же образовал и своих актеров: поэт и актер взаимно действовали друг на друга и никогда бы Ричард Бербэдж не сделался в пьесах Марло или Бен-Джонсона тем, чем стал он в пьесах Шекспира. Но, с другой стороны, и сам Шекспир не рассеял бы в своих драмах таких глубокомысленных оттенков, не прикрывал бы иногда так художественно основной мысли в иных своих произведениях, не делал бы иногда своих удивительных характеров, словно с умыслом, такими загадочными, если бы не имел возле себя актеров, которые умели следить за ним во всех его глубокомысленных оттенках, поднимать его покровы и разрешать его загадки.

По некоторым намекам в шекспировских пьесах можно заключить, что игра прежних актеров делала из трагедии напыщенную декламацию, а из комедии – один шутовский фарс. «Я видел – говорит Гамлет – актеров, и еще очень хваленых, у которых ни в голосе, ни в движениях не было ничего не только христианского или языческого, но даже человеческого: они только бесновались и орали на сцене». В «Троиле и Крессиде» описываеть Шекспир игру трагического героя, которого все искусство заключается в согнутых коленях, стучаньи ногами об пол и диких криках, «которые, если бы даже исходили из пасти рыкающего Тифона, все оставались бы одними напыщенными фразами». Впрочем, что́ впоследствии так оскорбляло тонкое чувство Шекспира и Гамлета, то прежде очень нравилось публике, восхищавшейся «Титом Андроником» и кровавыми трагедиями Марло, Кида и Четля. О комических актерах, предшествовавших Шекспиру, мы можем составить себе понятие по тем известиям, которые дошли до нас о личности и игре знаменитого комика Тарльтона, о котором мы уже упоминали. Шекспир мог его еще видеть в Лондоне: он умер в 1588 году. Бывши сначала свинопасом или водовозом – в этом известия о нем разноречат – взят он был за свой удивительный юмор ко двору, и почти в то же время вступил на сцену. Едва ли во всей Англии был тогда человек популярнее его. Он был вместе шут народный, придворный и театральный. «При дворе – пишут современники – говаривал он Елизавете больше правды, чем все её капелланы, а вылечивал ее от меланхолии лучше всех её докторов». На сцене был он совершенно тот же, как в обыкновенной жизни. Маленький, безобразный, несколько косой, со сплюснутым носом, заставлял он публику помирать со смеху, даже когда ничего не говорил, просто выставляя на сцену одно лицо свое; слова, которые проходили у других незамеченными, сказанные им, заставляли смеяться до упаду. Надобно прибавить, что тогда шуты держали себя на сцене, в пьесах точно так же, как в домах: все равно – при дворе ли, на улице ли, на сцене ли, они играли одну и ту же постоянную роль, которая никогда не изменялась. В пьесах они никогда не сходили со сцены, при всяком случае импровизировали свои шутки и фарсы, разговаривали между собою и с публикою, спорили, всячески дурачились, и в этом-то роде Тарльтон был неподражаем. После смерти его вошел в славу Виллиам Кемп, ученик его; он играл в шекспировской труппе, но отошел от неё около того времени, как написан был «Гамлет», и, может-быть, даже к нему относятся эти слова в «Гамлете» (дейст. 3, сц. 2): «пусть играющие роли шутов говорят только то, что написано у них в роли; бывают между ними такие, которые, чтобы заставить смеяться толпу глупцов, хохочут сами в то время, когда зрителям должно вникнуть в важный момент пьесы: это пóшло и показывает только жалкое честолюбие шута». Достоверно известно, что при Шекспире это беспрестанное шутовство дураков на сцене было почти оставлено.

Из всех этих трагических и комических злоупотреблений Шекспир вывел актера на путь естественности и правды. Для него равно не годились ни фарсер, выходящий из своей роли, ни трагик, раздувающий свою роль до напыщенности. Читавшие «Гамлета» помнят, вероятно, какие советы дает он актерам; они бы должны золотыми буквами записать их для себя за кулисами: «пусть речь у тебя сходит с языка легко и развязно; если ты будешь кричать, как многие из наших актеров, это будет так же приятно, как если бы стихи мои распевал разносчик. Не пили слишком усердно воздуха руками – будь умереннее. Среди порывов бури и, так сказать, водоворота твоей страсти, должен ты сохранять умеренность: она придаст тебе приятности. Не будь, однакож, и слишком вял; пусть твоим учителем будет собственное суждение. Мимика и слова должны соответствовать друг другу; особенно обращай внимание на то, чтобы не переступать границы естественного. Все, что изысканно – противоречит намерению театра, целью которого было, есть и будет отражать в себе природу: добро, зло и люди должны видеть в нем себя, как в зеркале. Если представить их слишком сильно или слишком слабо, конечно, это заставит иногда смеяться профана, но знатоку – досадно; а для вась суждение знатока должно перевешивать суждение всех остальных».

С достоверностью можно предположить, что эти золотые правила не оставались между актерами, окружающими Шекспира, одною только теориею, и что Ричард Бёрбэдж, как актер, был вполне достоин такого поэта, как Шекспир. Бербэдж, как мы уже упомянули, был из одного города с Шекспиром и тремя годами моложе его. Смерть его – он умер через три года после Шекспира – возбудила необыкновенные сожаления. «Его нет – говорит одна элегия, написанная на смерть Бёрбэджа – и какой великий мир исчез с ним! Человек неподражаемый! целый мир заключался в этом маленьком теле! В высшей публике его не иначе называли, как Росциус[2] Бёрбэдж». Граф Соутгэмптон писал, что «у него слова вполне соответствовали действию, а действие – словам»; следовательно, игра его была осуществлением советов Гамлета и воспроизведением шекспировского драматического искусства, которое, вероятно, многим обязано ей. «Он создавал поэтов – продолжает та же элегия – и душа их исполнялась восторга, когда Бербэдж произносил их стихи». И в прозе, и в стихах писали современники об его «чарующем» виде на сцене, который, несмотря на малый рост Бёрбэджа, «был красотой для глаз и музыкой для ушей». «Он один – говорят они – давал душу и жизнь пьесе, мертвой на бумаге. Пока он бывал на сцене – все глаза и уши прикованы были к нему такою волшебною силою, что никто не мог говорить или взглянуть в сторону. Обаятельны были его голос, мимика, речь; жесты и действия его так соответствовали его речи, что ни одно слово не было у него лишним балластом. С непостижимою легкостью изменялись его игра и вид, переходя от старого Лира к юному Периклу: каждая мысль, каждое ощущение ярко отпечатлевались на его лице; и в игре или мимике искусство его было одинаково неподражаемо». Все эти отзывы заставляют предполагать, что и ему, так же как Шекспиру, ничего не досталось без труда и что оба они к своим необыкновенным природным дарованиям присоединяли много необыкновенных трудов и изучений. В шекспировских пьесах играл он каждую наиболее трудную роль, исключая только комические роли. Достоверно известно, что он играл Гамлета, Ричарда III, Шейлока, принца и короля Генриха V, Ромео, Брута, Отелло, Лира, Макбета, Перикла и Кориолана. Во всех этих чрезвычайно разнообразных ролях игра его была одинаково велика; кажется, что он как бы с намерением искал самых больших трудностей и что Шекспир нарочно предлагал их ему. Весьма может статься, что «Перикл», сочиненный кем-нибудь другим, нарочно был переделан Шекспиром для того, чтоб доставить своему другу, Бёрбэджу, случай показать себя в одной и той же роли молодым и потом старцем, убитым горестью. Приведенная нами выше элегия упоминает еще, что всего более трогал Бёрбэдж зрителей в роли «огорченнаго» мавра. Слово «огорченный», употребленное элегиею, кажется, указывает на то, что Бёрбэдж проникал в самую глубь характера Отелло, давая в игре своей более всего веса этой скорби разочарования, предшествующей бешенству ревности, именно тому месту в роли своей, из которого развивается весь последующий характер Отелло, если только он не просто варвар, без всякой силы воли и если смысл пьесы не одно грубое ожесточение. Если мы не ошибаемся в своем предположении, то нельзя не удивляться такому глубокому пониманию и чувству. Но совершенством игры Бёрбэджа была роль Ричарда III. Здесь поэт соединил все, что́ представляет для актера самые непреодолимые трудности, именно: мужественный, отважный героизм, обаятельную силу соблазнителя и безобразный, отвратительный образ. Все эти почти несоединимые стороны воплотить в одно лицо и вызвать его на сцене к действительной жизни – задача, превышающая все, что́ представляло когда-либо сценическое искусство.