Литейный мост - Страница 4

– Я должен кое-что тебе сказать. – Голос друга показался Феде каким-то неестественным.

– По телефону? – на всякий случай уточнила она.

– Да, – глухо сказал Кирилл, – так мне, наверное, легче. Я ведь все наврал про отца. Его не вылечили в Израиле. Было уже поздно. Он умер. Точнее, покончил с собой. Точнее, исчез. Но, наверное, покончил с собой.

– Как?.. – прошептала Федя. – Но ведь твой папа… Ведь это твой папа приходил первого сентября на праздник? Это твой папа говорит тебе, что нужно уехать…

– Это отчим, – перебил Кирилл. – Я не хочу, чтобы про это знали. Я больше не хочу об этом говорить ни с кем. Ладно?

– Ладно, – снова прошептала Федя, – прости…

– За что? Ты-то здесь при чем? Я бы не уезжал из Питера, но я здесь не могу.

Стало тихо. Федя положила мобильник на стол и продолжала смотреть на него, ожидая, что он снова зазвонит и Кирилл скажет что-то совсем другое, как будто ей все почудилось и звонка вовсе не было. Ее стало тошнить, поднялась температура.

– Надо уже потеплее одеваться, – сказала бабушка.

И Федю оставили на следующий день дома.

Аспирин работал вяло, градусник застрял на 37,5 °C. Доктор, пришедший после полудня, не нашел у девочки ничего серьезного, и ей разрешили вставать и заниматься чем-нибудь легким, например чтением.

Федя достала с полки над кроватью томик Достоевского, открыла, но вскоре поняла, что с первой же фразы погрузилась в собственные размышления, просто скользя взглядом по бесчисленным дорожкам разбегающихся строк. И тогда она взяла свое овальное зеркальце и пошла с ним в кабинет, к портрету писателя.

Прогипнотизировав пару часов репродукцию, точнее, ее отражение, Федя почувствовала, что стало нестерпимо жарко, и она загасила свечу, как ей показалось разогревшую воздух, зажгла настольную лампу и в изнеможении опустилась в кресло.

– Петербург, – прошептала она, – я никуда не уеду. Как же ты без Кирилла? Ты же его для себя родил. Если бы он тебе не был нужен, то родился бы другой мальчик, а Кирилл родился бы в Тель-Авиве или вон в Париже. А может быть, пройдет время – и он решит остаться? Нет, вряд ли. Это все его отец! Бедный, бедный…

Она не знала точно, кто бедный: отец, доведенный до отчаяния, лишенный любимого дела, или Кирилл, с которым жизнь в лице отца обошлась так жестоко. И что значит «исчез»? Вдруг ей стало зябко, и она пошла в свою постель, залезла под одеяло с головой, отказалась от ужина и, приняв очередную порцию аспирина, притворилась спящей. А сама все думала о Кирилле, его отце, о Петербурге. И все трое ей представлялись живыми людьми. Только город был похож на огромного Федора Михайловича, сидящего у подножия Ростральной колонны вместо Волхова. Колонна эта стояла почему-то не на стрелке Васильевского острова, а посредине перекрестка Невского, Владимирского и Литейного, где Федя чуть не попала под машину. А Кирилл был такой же, как обычно, только он бежал за своим отцом по Литейному проспекту и никак не мог догнать его, хотя тот шел очень медленно, словно пари́л, слегка поднявшись над землей. «Ах да, – подумала Федя, – он же покончил с собой». Она не знала, как он это сделал, но видела она странного мужчину, бредущего во тьме уже по Литейному мосту, а Кирилл остановился, потому что мост дрогнул и вдруг раздвоился. Над привычным металлическим Литейным поднялся серебристый, призрачный, и по нему шел отец Кирилла, а Кирилл стоял и что-то кричал, но не было слышно. Федя же, которая шла за другом, хотя тот ее не замечал, вдруг бросилась обратно на перекресток, где должна была все еще оставаться колонна с Петербургом или с Достоевским – он ведь знал, что делать. Но перекресток оказался пуст, даже машины не пересекали его, даже свет не горел ни в окнах, ни в фонарях, только ветер гнал чьи-то оторванные капюшоны и трепал выглядывающий из разбитого стекла рекламной тумбы обрывок плаката, на котором можно было прочесть: «Твой город…»

…Она проснулась поздно утром, часов в одиннадцать. Немного болела голова, и было жарко, но в общем вполне сносно, чтобы подняться и взять с полки книгу вкусного цвета очень зрелой вишни – том пятый, роман «Подросток».

Федя на секунду замерла, сосредоточилась и резко распахнула книжку где-то в самом начале, на шестьдесят четвертой странице, и глаза ее уткнулись в текст:

«Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было».

Она переместила взгляд дальше и прочла уже вслух:

– «С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…» Умница! – закричала она. – Спасибо! Большое спасибо! Как просто! Как это просто про постоялый двор!

Она закрыла томик и прижалась к нему лбом.

– Я тебя обязательно прочту. Обязательно! Постоялый двор: и Питер, и вся Россия, и жизнь. Спасибо!

Температура больше не поднималась, и на следующий день Федя с удовольствием отправилась в школу.

Ей очень хотелось видеть Кирилла, поделиться с ним новой идеей. Точнее, еще не идеей даже, а мыслью, что идея нужна непременно и немедленно. Но друг на переменах словно избегал встреч. Он подошел к Феде после уроков, когда она в рекреации второго этажа изучала расписание занятий на завтра. Там были изменения: вместо двух французских стояли две латыни, к ужасу и неудовольствию гимназистов.

– Ты чего два дня отсутствовала? Болела? – начал он разговор словно бы непринужденно, но в его голосе чувствовалось напряжение.

– Ерунда. ОРВИ. Все быстро прошло. Слушай…

– Подожди, – перебил он, – я это… Я все наврал про отца. Не верь этому. Никто с собой не кончал. Забудь.

Федя не поняла его, не знала, чему верить: тому отчаянному звонку или теперешнему страху.

– Я никому не скажу, – прошептала она.

– Не было ничего, – повторил Кирилл, подняв вверх указательный палец.

Этот жест друга, знакомый уже девять лет, всегда смешил ее: Кирилл казался чересчур важным и солидным, хотя был испуганным или взволнованным. А сейчас это рассердило ее.

– Что? Испугался, что правду сказал? Если хочешь вычеркнуть его из своей жизни, вычеркивай! А как же: сын за отца? Да, и никого не подпускай к себе, кроме своих комплексов, дурак!

Кирилл словно окаменел от ее жесткого тона, и она пожалела о своих словах:

– Прости. Мы же друзья. Я думала, мы доверяем друг другу. Полностью. А ты… Зачем? Я бы даже не напомнила тебе никогда, раз ты просил не говорить об этом.

– Просто… Просто на самом деле мне нужно говорить об этом! – выпалил Кирилл, и в его глазах появились слезы. – А нельзя. Это великая семейная тайна.

Федя не знала, что ответить, и молча уставилась на друга. В этот момент она ни о чем не думала, просто превратилась в статую. Вроде аллегории ожидания, которую можно было выставить в Летнем саду. Кирилл ей так и сказал, и их разобрал смех. Такой, какой появляется неизвестно откуда, когда на душе скребут кошки, а тебе и больно, и щекотно, и ты ничего не можешь поделать и хохочешь до слёз, до удушья.

– То, что его вылечили, это правда, – вдруг резко сказал Кирилл.

Но Федя все еще продолжала глупо хихикать, кривя губы и сильно вытирая глаза кулаком, словно это могло помочь успокоиться. Кирилл понимал и не обращал внимания на ее попытки унять истерику – скоро закончится. Он продолжил:

– Когда вернулись в Питер, отец даже дело свое начал. Компы из-за бугра возить. Но какой он бизнесмен?! Он вообще обманывать не умел. «Ничего личного – бизнес» – это не про него. Как – ничего личного? Он привык в своем институте, что все друзья-товарищи и работают задарма. А то, что дружба кончается там, где начинаются деньги, так и не понял. Или не принял. Короче, подставил его приятель на кругленькую сумму. Даже квартиры не хватило бы расплатиться. Папаша взял и исчез. Сволочь! Он ночью матери сказал, что не хочет жить, что не может так больше и что ему нужно хотя бы прогуляться. Просто прогуляться. И всё! И ушел из дома. Из окна нашей той квартиры был виден Литейный мост. Все, что я помню, – последнее, что я помню, – темная фигура отца на этом мосту… Меня отвлекла мама. Она хотела, чтобы я немедленно лег в постель. А когда я снова взглянул в окно, отца на мосту уже не было. И знаешь, мне показалось на мгновение, что мостов этих два: один над другим, словно в глазах двоилось от слёз. С тех пор мы отца не видели.