Лишний рот - Страница 7

Ванька и Степка не помнили родства и все свое короткое детство и безотрадное отрочество провели на улице и в притоне, где водились только бродяги и мелкие воришки.

Им обоим было лет по четырнадцати. Ванька уже сидел однажды за кражу в тюрьме и очень гордился этим, а Степка останавливал прохожих по вечерам на улицах и, если ему отказывали в милостыни, осыпал их бранью, предварительно прикрыв себе лицо, чтобы его не узнали и не отдали полиции.

Вот с этими-то двумя достойными типами и познакомился Киря как-то летом во время рыбной ловли на слободском пруду. Сразу завязалась дружба между троими мальчиками. Кирю прельщало кажущееся молодечество и бесстрастие юных бродяг. Ему нравилось их ухарство и бесшабашие, уменье наводить страх на людей и ловко избегать рук полиции. К тому же Степка знал какой-то особенный способ приманивать рыбу, которым очень охотно поделился с Кирей. За это Киря обязался носить обоим друзьям из дома остатки обеда и куски хлеба, ловко унося их из-под носа у Софки и у самой Лукерьи Демьяновны.

«Летняя» дружба, о которой, впрочем, Киря благополучно умалчивал дома, перешла в «зимнюю». Мальчики встречались теперь на затянутом льдом слободском пруду, куда Киря бегал тайком от домашних. Друзья усаживались на скат берега, закрытый толстыми стволами осин, росших тут же, и здесь на сугробах снега делились впечатлениями. Киря продолжал доставлять сюда Степке и Ваньке необходимое пропитание, те же в благодарность угощали его скверными папиросами, набитыми махоркой.

Это случилось шестью днями позже истории с Навуходоносором.

Был тихий, февральский вечер. Друзья сидели на скате. Все трое курили. Оборванцы затягивались с видимым наслаждением, Киря с отвращением, которое всячески старался скрыть от своих собеседников. Скверный табак раздражал нос и горло, оставляя отвратительный привкус во рту.

— Так, говоришь, проходу не дают? Так все и дразнятся? — сплевывая с каким-то особенным ухарством через зубы, спросил Степка Кирю, только что рассказавшего неприятные последствия об истории Навуходоносора своим новым «друзьям».

— Минуты нет покоя. Вся гимназия узнала. Носу показать в перемену нельзя. Говорят: городской «школьник насмерть закатал гимназиста». А во всем он виноват… Молчать бы ему перед папашей следовало, а он, на те, высунулся, вот, мол, глядите, — я умник какой!

— Ладно, мы этому умнику ум-то посрежем малость! — пробасил Ванька, затягиваясь папироской.

— Так я возненавидел, так! Смотреть на него не могу. Так бы глаза и выцарапал. Так бы и отплатил ему за всю его каверзу… — горячился Киря.

— От-пла-тил! — протянул презрительно Степка. — От-пла-тил… Туда же тоже. Где уж тебе, мозгляку этакому, отплачивать-то. Ты это нам поручи. Мы его в лучшем виде отработаем. Только держись! Ты сам не поскупись только. Даром зря никто тебе в драку за другого не полезет. Вот что: уговор лучше денег, миляга: давай двугривенный на водку, так мы тебе его живо сократим.

— Нет у меня денег, — смутился Киря.

— А книжки есть? — хитро прищурился на него Степка.

— Какие книжки?

— Учебные, какие же еще! Вот-то бестолочь! Ты какую-нибудь продай, деньги и будут, — ухмыльнулся бродяжка.

— Ну уж нет, этого я не сделаю ни за что. Двугривенный у Маньки, сестры, возьму лучше, отдам ей на праздниках. Отец нам деньгами дарит, — решил Киря.

— Деньгами, говоришь? Эх я, простофиля-простофиля, что больше у тебя не спросил! — расхохотался Степка.

— Ничего, наш атлас не уйдет от нас! — вторил ему Ванька. — А теперь вот что, принеси сюда нам денежки, двадцать, как сказано, а вечером, будь покоен, подкараулим мы цацу вашу, Васиньку хваленого, и баню ему такую пропишем, что долго помнить будет, до новых синяков.

— Он вечером, после всенощной, к матери на могилу ходит, — пояснил Киря.

— Ладно уж, знаем, на дне морском сыщем. Не сумлевайтесь, ваше сиятельство, — расхохотался Ванька. Его достойный товарищ вторил ему. Кире оставалось теперь только исполнить требование бродяжек.

К чести мальчика, надо сказать, что далеко не с легким сердцем отправился домой Киря. Что-то больно пощипывало его за душу, что-то сверлило мозг при одном только представлении о предстоящей проделке с Васею бродяг.

— Скажу им, чтобы не очень больно дрались, да чтобы сказали ему, за что учат его… — продолжал размышлять и на обратном пути к пруду Киря, успевший выпросить у Мани нужный ему двугривенный в долг на несколько дней.

И опять кольнуло раскаяние душу мальчика.

— Вы только не больно шибко деритесь! — чуть слышно и смущенно сказал он бродяжкам.

Те только расхохотались ему в лицо дерзким смехом.

— Никак разрюмился? А? Барышня вишь какая! То «отплатите за меня», то «не больно шибко бейте». Тля ты и больше ничего! — И презрительно сплюнув, Ванька отправился покупать водку в сопровождении Степки, насмешливо хихикавшего по адресу Кири.

Совсем расстроенный, Киря пошел от пруда…

Всенощная только что кончилась. Мягкие февральские сумерки темной сетью окутывали слободу, когда Вася, выйдя из церкви, направился по знакомой тропинке, в дальний угол кладбища, где под набухшим по-весеннему снегом лежал могильный холмик его матери. Кругом все было темно и тихо… Предвесенняя теплынь неуловимой струйкой носилась в воздухе. Вдали замирали живые звуки. Голоса прихожан доносились сюда глухо и смутно. Вася опустился на колени. Крепко стиснул руки и вперил глаза в дальнее небо, такое высокое и прекрасное с дивными яркими звездами, похожими на чьи-то милые-милые глаза, и думал в эту минуту:

«Там, за этой парчовой сетью звезд, за бархатом февральского неба, находится сад чудесный и прекрасный и в нем дворец-чертог милосердного… Там вокруг трона его носятся бледнолицые серафимы и херувимы с такими кроткими, ясными улыбками. И среди них светлые души умерших, достойных и чистых людей. Его мать там же, среди них… Она стоит у подножья престола всевышнего и поет вместе с хором ангелов хвалебную песнь творцу. В этой песне — мольба и молитва за тех, кто живет на земле. И за него, Васю… О нем молится мама… За него просит бога… За то, чтобы господь помог ему Вырасти мужественным и сильным, чтобы он сумел отплатить добром за добро, сделанное ему отцом Паисием и его семьею». Да, Вася помнит одно только доброе, светлое, что получает от этой семьи. Ни попреки Лукерьи Демьяновны, ни постоянные напоминания ее о том, что он «лишний рот и ненужная обуза семьи», ни угрозы Кири и брань его, ни насмешки Мани, ни пренебрежение Митиньки не вызывают ответного недоброго чувства к ним в сердце Васи. Ангельская доброта отца Паисия, ласка малышей и дружба Любы покрывают с избытком темные стороны его жизни в доме священника.

Теперь Вася мечтает лишь об одном: выучиться бы поскорее всему тому, чему его обучают в школе, а потом поступить куда-нибудь на фабрику, куда берут подростков и где платят хорошие деньги. Тогда и он будет вносить свою посильную лепту в семью, будет помогать отцу Паисию, который сам бьется как рыба об лед, чтобы прокормить их всех. Вася знает, что слободской приход — самый бедный в округе, что отец Паисий не берет за требы с прихожан, знает, что церковную кружку, то есть добровольные сборы с молящихся, священник, за вычетом из нее доли причта, отдает на украшение храма.

И редкое бескорыстие отца Паисия трогает и умиляет Васю. И сейчас он молится о нем, молится с трогательной детской верой.

— Мамочка, любимая, родимая моя, — шепчет дрожащими губами Вася, — помолись ты за меня, родимая, умоли господа бога… Пусть даст он мне силу и крепость милосердный, отплатить за все добро моему благодетелю… Мама, мамочка, помоги мне там, у престола всевышнего…

Текут обильные слезы по худенькому личику… Тонут просветленные глазенки в безбрежности золотого звездного океана… И бьется, бьется трепетно, как птичка, маленькое сердце.

Было совсем темно, когда поднялся с колен Вася и тихо, не торопясь, пошел по кладбищенской тропинке от дорогой ему могилы… Мысли его все еще были далеко от земли, и умиленная душа была наполнена тихой умиротворенной грустью. Его прежнее острое отчаяние, вызванное смертью матери, теперь перешло в грустную тоскующую печаль. И эту печаль он носил постоянно в сердце.