Лишний - Страница 6

Чуть позже я познакомился со многими офицерами города. В немецком офицерском фольклоре было множество баек, анекдотов, шуточек, скабрезных куплетов и нравоучительных сентенций. Одна из них звучала так: «Размер моего жалованья не позволяет мне иметь собственного мнения».

Так вот, капитан РККА Петр Ильич Халязин (и следовательно, обер-лейтенант Клаус Шмидт) собственное мнение имел, не обладая достаточным жалованьем. И обид на кого-то накопилось у него много, что казалось мне совсем уж лишним.

У меня кончились деньги. У Петра Ильича их вовсе не было. Разведчик — без денег?! Это казалось кощунством, такого в генштабовских книжонках я не встречал. Более того, одному майору-танкисту из Кракова он задолжал шестьсот марок. Ну и черт с ним, с этим фашистом, с этими марками! А Петр Ильич озабоченно вздыхал: «В августе обещал ему отдать, и до августа не так уж далеко…»

Финансовые тяготы осложнялись тем, что никаких видов на деньги у обер-лейтенанта Шмидта не существовало. Не очень искушенный в военном делопроизводстве, он позабыл получить документ, обязывающий немецкие учреждения и воинские части кормить обер-лейтенанта и выплачивать ему денежное довольствие. За документом надо было ехать в Варшаву, где располагалось управление. А Петр Ильич все медлил, оттягивал, ссылался на пресловутую интуицию. «Мне не везет на Варшаву», — признался он. Мелкие карточные выигрыши, добываемые им в офицерской столовой при вокзале, все уходили на сигареты и пиво. Казино, клуб, ресторан, гостиница — всюду нужны хрустящие деньги и лилово-оранжевые талоны на мясо. Когда я спросил Петра Ильича, как это так — уворовать секретный пакет можно, а свистнуть кошелек нельзя, то ответил он сурово и назидательно, в том смысле, что смешение жанров приводит либо к фарсу, либо к трагикомедии.

Выгнанный мною за деньгами, Петр Ильич по долгу службы явился на завод «Металлист» и неожиданно для себя (и для меня тоже) получил взятку, 200 настоящих рейхсмарок, намек на желательность дальнейшего бездействия. Тот же служебный долг привел обер-лейтенанта Шмидта на заводик, делавший чурки для газогенераторных двигателей. Здесь тоже не хотели трудиться во всю мощь, но на взятку Петр Ильич не польстился, разрешил наконец кадровый вопрос, определил меня на работу, и два дня спустя я держал в руках динстаусвайс на немецкое имя, причем был аусвайс выдан учреждением, работающим на вермахт (газогенераторные двигатели стояли на грузовиках), что избавляло меня от полицейских досмотров.

Первый успех воодушевил нас. Петр Ильич получил доступ к компании местных картежников, сутки не вылезал из-за стола, большую часть выигрыша благоразумно спустил, но и остаток позволял ему безбедно жить до того дня, когда (он верил в это) связник из Москвы доставит ему новые документы и деньги. Получил и я на расходы. Неделю изучал местный рынок, его толпу, его палатки и павильончики, спрос и предложение. Запомнил и тех, кто промышлял людскими душами: шпиков, соглядатаев и оповестителей. Мысленно примерил к будущему делу одного умного, пронырливого и бойкого парня, Юзефа Гарбунца. Левая нога короче правой, кисть левой руки оторвана — инвалид или калека, разницы нет, зато всех облав избежит. Набитые солдатами машины еще не появлялись у рынка, а Гарбунец нюхом антилопы чувствовал опасность и мгновенно исчезал. Он все покупал и все продавал. Кое-какой навар был, но парень явно желал большего.

Когда через четырнадцать месяцев над нами занесен был топор, я не раз мысленно возвращался в прошлое и искал тот час, в какой совершена была ошибка. И не находил его. Потому, быть может, что и ошибки не было, а просто — единственное сцепление непредвиденных обстоятельств. Можно отсчитывать этот час с Гарбунца. Можно заглянуть в исток, в южнонемецкий городок: сюда ведь на явный провал прибыл Петр Ильич.

Или с того мгновения, когда из толпы глянула на меня та, имя которой выплывет вскоре из потока воспоминаний.

Что такое оккупированный город, лежащий в глубоком тылу, знает каждый по многим источникам, нет поэтому нужды описывать населенный пункт в ранге бывшего областного центра. Добавить следует, что двух рот полевой жандармерии оказалось мало для поддержания нового порядка. Вермахт передал начальнику СД и полиции полк, ставший охранным, и мотоциклетную роту. Удалось наскрести три роты полицаев. Им по вечерам разрешили расходиться по домам, но без оружия. Немцы заигрывали с националистами всех мастей, но так окончательно и не решили, кому отдать предпочтение. В самом верном полку офицерский состав носил немецкую форму с немецкими знаками различий, но после того, как в лесу какая-то группа, многочисленная и хорошо вооруженная, внезапно сменила трезубец на красноармейскую звезду, немцы и верному полку перестали доверять, вывели его из города. Три генерала, полсотни полковников, уйма офицеров, советников и референтов. Их семьи, жившие в центре города. Театр, рестораны, кафе, пивные. Курсы переподготовки офицеров. Учебный истребительный полк на аэродроме в тридцати километрах. Куча контор с громкими вывесками. Свободная продажа самогона. Проституция, запрещенная в Германии, не поощрялась, но и не преследовалась. Патрули ночью не требовали у женщины документы, если она шла с офицером. Кредитный банк, филиал рейхсбанка. Магазины для немцев. Биржа труда.

И две газеты. Одна из них в мае начала из номера в номер печатать роман местного графомана. Творения его перед войной отвергались повсюду за халтурность (в предисловии газета в иных выражениях описывала мытарства автора, Миколы Погребнюка), с приходом немцев романист получил в Киеве признание, перебрался сюда, стал заведовать всей печатью, с помощью гестапо жестоко расправился с обидчиками и печатал теперь себя. Газеты шли нарасхват, за номер давали на рынке добрый шмат сала. Там, в романе, была несчастная любовь, неразделенная и страстная, испепеляющая и кровавая, там комсомолец (действие разворачивалось в 40-м году) полюбил девушку с косою, верующую девушку, скрывающую свою веру. И комсомолец был не простой: комсорг. И полюбил он девушку с первого взгляда, то есть на первом же комсомольском собрании. Были свидания в старом парке, девичий трепет, юношеская нетерпеливость, первый поцелуй и клятвы. Был злодей — секретарь райкома комсомола, дьявольской страстью воспылавший к комсомолке с косою и дважды, одержимый похотью, пытавшийся овладеть ею. Была и злая разлучница, секретарша предгорисполкома, соблазнившая героя, бичевался морально разложившийся комсорг, кутивший со злодейкой в роскошных апартаментах. А главный злодей, состоявший в тайном сговоре со злодейкой, обвинил комсорга в растрате членских взносов (два номера посвящались жарким дебатам на комсомольском собрании, где пылко выступила девушка с косою), драматические осложнения сопровождали каждый шаг героини, ищущей справедливости, бытовой детектив переплетался с элементами самого натурального секса (автор глядел в будущее), и справедливость торжествовала все-таки, ибо похоть злодея одолела его разум, он пришел в беседку над обрывом, не подозревая, что записка о свидании написана не девушкой, а героем, что возмездие неотвратимо…

Эту галиматью немецкий цензор одобрил. И над газетой всплакивали, ручьем лились слезы. Люди читали о жизни, им почти незнакомой. Полтора года всего прожили они при горисполкомах, но была эта жизнь не такой уж дальней, и сладким напоминанием о минувшем было описание танцев в клубе, толкотни на площади. Не так уж, оказывается, плохо жили! Более того: хорошо жили! Новый порядок, принесенный немцами, явно уступал старому. Да, кое-что плохое было, но это же свое плохое, свое, ссоры в семействе, и при райкомах не было ни облав, ни выстрелов, ни угонов в Германию. И приказы не вывешивали, по каждому пункту расстрел за неповиновение. Господи, скорей бы все кончилось! Кругом ведь такие злодеи, что секретарь райкома, с обрыва полетевший в реку, милый проказник. Восхитительная проза! Классика псевдоромантизма!