Лисавета Иванна велела кланяться - Страница 3

Егор вздохнул. Старшой молчал, молчал… потом опять заговорил:

— И ладно б звания, мы ж не за звания берем, а за дела. Так вот, слыхал, небось, про юнкерское возмущение? Ну, то, которое аккурат под Вторую годовщину подпало? Так то они, Патрикин и Зарубов, тогда тех барчуков и вывели. И что на это скажешь, а?

Егор смешался и ответил наобум:

— Т—так может, это просто так, однофамильцы?

— Голубчик! — погрозил пальцем Терентьич. — Просто так бывает только… Ну, да разберемся! А у тебя все чисто. Происхождение, родня. А дядя вообще! Дважды представлен к «Удали». Только вот… Двенадцатого октября ты и Патрикин… Помнишь?

— Что?

— Ну… в классе вы остались. Двое. О чем он тогда говорил? И в декабре. Четвертого. Тоже забыл?

Егор в волнении схватил себя за ворот, покраснел, сказал, теряясь:

— М—мало ли! Я староста, а он наставник полусотни…

— Значит, забыл, — усмехнулся Терентьич. — Ну хорошо, голубчик, хорошо. А мы… все помним, примечаем. И вот еще один вопрос. У вас каморка там, под лестницей. В каморке у стены буфет. Что будет, если дверцу отворить и внутрь заглянуть?

Егор почувствовал, что задыхается. Ну, добрались. Узнали. Только как?

— Молчишь, голубчик?

— Я… припоминаю.

— Припоминай, я не спешу.

Егор закрыл глаза… Июнь. Прихожая… И военфельдшер Рукин — пьяный, как всегда.

— Старуха! — рыкнул он. — Где чай? Чай, говорю!

Старуха не отозвалась. Тогда Рукин, шатаясь, подошел к двери у лестницы, толкнул — дверь отошла…

И они увидели, как старуха, стоя на коленях у буфета, шептала что—то и крестилась. Верхняя дверца буфета была распахнута, и на ее внутренней стороне поблескивал маленький, меньше ладони, образок.

— Т… ты что это?! С ума сошла? — не понял пьяный Рукин. — Что ты делаешь?

Егор метнулся к Рукину, схватил его за плечи, оттащил и стал, сбиваясь, торопливо уговаривать:

— Иван! Да брось ты этот чай! Давай поднимемся ко мне, возьмем по сороковке. Ну!

Рукин обмяк и согласился. Наутро, как тогда думал Егор, Рукин все позабыл. И так оно как будто бы и было. Ну а старуха…

На третий день после того, глядя в окно, сказала тихо:

— Не донес. А почему?

Егор пожал плечами, не ответил. Поднялся к себе в комнату, лег и, закрыв глаза, увидел маменьку — красивая она была, голубоглазая… и крестик на груди. А больше он о ней ничего и не помнил. А про отца… Отец погиб, когда Егор еще и не родился: отец ушел подъесаулом в зимний поиск и, как потом было отмечено в реляции, «остался сзади». Тогда «остались» восемь тысяч. А сколько их всего «осталось» с Той Поры?

— Ну как, голубчик, все припомнил? — насмешливо спросил Терентьич.

— Так вы, — глухо сказал Егор, — я думаю, и сами…

— Да, — согласился Терентьич. — Мы знаем. Но, врать не буду, не все. Вот даже здесь: ты ж не старуху тогда пожалел, а ты… — И вдруг он резко встал, уперся брюхом в стол и громко, злобно продолжал: — Ну! Отвечай! Кого?! Откуда у тебя такая склонность к суевериям?!

Егор долго молчал, а потом едва слышно ответил:

— Я… сейчас не могу этого сказать. Мне… тяжело. Я лучше напишу. И принесу. Сегодня же.

Терентьич пристально прищурился… сел, помолчал… а после все же разрешил:

— Ладно, иди. Но если что… из—под земли достанем.

Егор пошел к двери. Терентьич, брякнув в колокольчик, вызвал:

— Следующий!

Придя домой, Егор нашел среди газет записку от старухи, прочел ее, порвал и сжег, поспешно переоделся в вольное, взял пистолет, проверил, хорошо ли он заряжен, и положил в карман, а после выбежал на улицу — и сразу затерялся в праздничной толпе. Двенадцать с четвертью, ломбард, двенадцать с четвертью, ломбард…

— Ма—а—рожин! Ма—а—рожин! А вот леденцы! — кричал разносчик сладостей. — Ма—а—рожин!

Толпа: купчихи, подгулявшие мастеровые, мальчишки в форменных ремесленных шинелях, крестьяне из окрестных деревень… И снова крик:

— Ерш! Крепкий ерш! Пей, атаман! Хлебнешь, не устоишь!

И всюду семиколоры — на крышах, в окнах, на столбах и просто на веревках через улицу. Так и портреты Самого — он на коне, он возле пушки, он в семье… И там и сям в толпе — шинели ратников столичной стражи. Толпа. Толпа. Толпа. Кухмистерская, блинная, «копченые сиги», квасная, бакалейная, «здесь простокваша»…

А вот и ломбард. Часы над его дверью показывали ровно четверть первого. Егор остановился… и почувствовал, как кто—то осторожно взял его под локоть. Он резко вырвался…

И прошептал, смущаясь:

— Извините.

— Пустое, — с улыбкой сказала старуха.? Пойдем.

Они прошли в толпе до перекрестка и, обогнув трактир, свернули в тихий переулок.

— Взял? — тихо спросила старуха.

Егор кивнул.

— И хорошо. Давно бы так… Эй, желтоглазый!

Проезжавший мимо извозчик лихо осадил лошадь и важно спросил:

— Вам куда?

— На Поварскую, — приказала старуха, — и дальше, к прудам.

— Накладно будет.

— Мы не постоим.

— Тогда с великим удовольствием! — ощерился извозчик и с форсом подобрал вожжи.

Егор недоверчиво посмотрел на извозчика — ведь вот так же вчера…

— Не бойся, — шепнула старуха, — он свой.

Егор подал старухе руку, и они опустились в просторные сани.

— Э… гэп! — вскричал извозчик, щелкая вожжами.

Пегий рысак злобно оскалился и побежал. Слева мелькали корпуса мануфактур, справа — доходные дома, потом пошел пустырь — как справа, так и слева. Снег, снег кругом. Старуха поплотнее запахнулась в потертую беличью шубу и заговорила — тихо, с легкой грустью:

— Вот, помню как—то раз на масляной неделе я, маменька и ее старшая сестра поехали кататься. А выезд был у нас отменный — гнедые, как огонь! Отец призвал Матвея, кучера, и говорит…

Вдруг она замолчала, посмотрела на дорогу и приказала:

— Левее забирай, левее!

Извозчик придержал на повороте. Снег, только снег по сторонам. Молчание. Егор, не выдержал, напомнил:

— Вы говорили, как на масляной…

— Да—да, — насупилась старуха. — Тогда—то я его и встретила.

— Кого?

— Владимира Петровича, моего покойного супруга. Ну а потом… У нас были две дочери и сын. Сын — Александр. Сашенька. Его, надо признаться, в свете не жаловали. Однако же в седле он был хорош! Еще в корпусе Сашу не раз посылали на ординарцы к Великому Князю. И как—то осенью… последней осенью… он приезжает и говорит сестре: «Варюша, я привез тебе поклон». «Ах, от кого?» — она смеется. «Да так, товарищ передал». И началось. Визиты каждый день, записки. А после вдруг… в день Страшного Предвестия он, этот Сашин товарищ, исчез. Варюша… Только что тогда Варюша?! И что все мы тогда, когда… Ну, понимаешь, да? Да и тогда уже все понимали, все чуяли. Правда, Сенат, конечно, о Предвестии молчит, зато столица в ужасе; гадают, как тут быть. Основы ж рушатся — Предвестие!.. Ну а у нас своя беда. День, два, неделю, месяц нет его, товарища. Что было с Варей, можешь догадаться. Ну, и молва. Саша послал ему вызов. Молчание. Саша прождал весь день, а вечером поехал сам. Туда, в казармы. На ночь не вернулся. А утром… Утром все и началось. Саша… упал одним из первых. Вот его кровь меня теперь и бережет. А ведь не знал он ничего, он только там, в казармах, и узнал, там и остался, с ними и вышел, и первым…

Старуха замолчала, отвернулась. Егор немного подождал, потом спросил:

— А… что с товарищем?

Старуха медленно повернулась к Егору, недобро усмехнулась и сказала:

— К нему—то мы сейчас и едем.

— Как?!

— Так судьба распорядилась. Тот страшный человек и Варенькин жених — это одно лицо. Вот, кстати, посмотри, — и старуха подала Егору небольшой овальный медальон.

На медальоне был изображен молодой мужчина в мундире Той Поры. Гвардеец. Офицер. Едва заметная улыбка, настороженный взгляд.

— Так это он? — спросил Егор. — Тогда?

— Он и сейчас такой! — гневно ответила старуха. — Ничуть, совсем не изменился. — И, повернувшись, крикнула извозчику: — Гони!